При маме в комнате уютно и весело. У мамы привычка — поднимет от книги глаза и смотрит. И сразу по глазам догадаешься — любит.

— Условились, — сказала мама: — если случается плохое или хорошее, обязательно рассказывать друг другу.

— Конечно, условились, — согласилась Наташа, а сама и не рассказала о том, что случилось.

«Трусиха, просто трусиха», повторяла Наташа, мучаясь раскаянием.

Она снова принялась за уроки.

Мама так и не пришла, и Наташа нечаянно заснула, не раздеваясь и положив под голову раскрытый учебник.

На следующее утро Наташа проснулась без четверти девять. Она убедилась в том, что ей не везет. Надо же было проспать именно в тот день, с которого должна начаться ее новая жизнь! Наташа знала, что вчерашний вечер, возбуждение, которое она пережила, одолевая с Димой геометрию, необычные мысли о маме и Кате и тревога за неизвестного ей лейтенанта — все это было началом новой жизни, неясной пока, но совсем не похожей на прежнюю.

И вот она опоздает на урок. Обидно. Наташа наспех смочила волосы, чтобы не торчали в разные стороны, и кинулась к двери. В почтовом ящике лежало письмо. Наташа бежала в школу и читала письмо. Перед уроком она перечитала его ещё раз.

«Здравствуй, дорогая подруга Наташа! Все наши девчата велят тебе передавать поклон; а бабы, которые узнали, что я письмо шлю в Москву, тоже велели кланяться. Как интернатские уехали, все их стали жалеть. Говорят, беспорядку с ними было много, да зато веселее. С вами постановки в школе разные делали и выступления, а теперь ничего еще не сделали, никак пьесы подходящей не подберём. Только наши учителя о вас не скучают. Говорят — интернатские в классе шумели и любили задавать посторонние вопросы.

Наташа, почему ты меня скоро забыла? Дорогая моя подруга Наташа! Ещё я о чем тебя прошу. Узнай в Москве про моего брата Лёньку. Нам от него нет никаких вестей. Дорогая подруга Наташа, я теперь очень часто плачу. Как приду из школы домой, все вспоминаю, как мы до войны жили. Лампа до ночи горела, а тятя любил вечером газету читать или крутит самокрутку и что-нибудь рассказывает. Лёнька мало сидел дома, всё больше в клубе или сельсовете. А мамка весёлая была и обходительная. Я и не думала, что мамка у меня старая, все думала — молодая. А теперь гляжу, она совсем старая. Ляжет на печку с сумерек и молчит. На корову и то не выйдет посмотреть. Словно ей ничего уж и не надо. Бабы ее ругают, говорят, у тебя дочка растет, или ты ее хочешь в сиротах оставить? А ей словно дочку-то и не надо, а надо одного только Леньку, а от Леньки вести нет. Узнай в Москве, жив ли он, а если нет его давно в живых, тогда простись навек со своей подругой Феней, потому что нам тогда с мамкой будет не жизнь, а одна только могила.

Пришли мне книжку про партизанку и по истории. Пиши ответ, как живешь.

Твоя подруга Феня».

Наташа не видела, что Тася вытягивает шею, стараясь прочесть, кто пишет такое длинное письмо. Наташе стало так грустно, что она ничего не замечала. Она вспомнила, как прощалась с Феней у старого плетня. Через плетень свисали красные гроздья рябины; над соломенными крышами тянулись сизые дымки и таяли в осеннем небе, шумной стаей кружили вороны над сжатым полем, где-то жалобно блеял заблудившийся ягнёнок.

Наташа уехала в Москву и забыла о Фене. Сейчас ей стало очень горько и стыдно оттого, что так получилось.

Начался урок, и Наташа убрала в портфель Фенино письмо.

Дарья Леонидовна, учительница русского языка, принесла тетради. Девочки недовольно переглянулись — письменная.

— Почему без предупреждения? Мы не умеем без предупреждения! — заявила Люда Григорьева.

Она любила спорить с учителями и особенно часто спорила с Дарьей Леонидовной, потому что все знали, что Дарье Леонидовне едва исполнился двадцать один год. Она только кончила вуз и впервые с осени пришла в школу.

Валя Кесарева рассуждала снисходительным тоном: если у человека нет опыта, он обязательно должен делать в работе ошибки. Она отвечала Дарье Леонидовне так же хорошо, как другим учителям, но чуть-чуть небрежно.

— Вы будете писать сочинение, — сказала Дарья Леонидовна.

Люда Григорьева, открыв парту и придерживая рукой очки, чтобы не разбить, принялась что-то в ней разбирать. Кесарева обернулась и прикрикнула: «Тихо!», делая вид, что помогает учительнице водворять в классе порядок. Кто-то отозвался: «Не твое дело!», несколько учениц поспешили заявить, что забыли ручки.

Тридцать девочек, безмолвных и внимательных на уроках Захара Петровича, с непостижимой быстротой превратились в беспечных бездельниц. Дарья Леонидовна молчала. Ею овладело то чувство связанности и неуверенности, которое мешало ей свободно и естественно держаться в классе.

— О чем будем писать? — спросила Женя Спивак.

И Дарья Леонидовна, увидев улыбающуюся большеротую девочку с большими черными любопытными глазами, вдруг почувствовала себя свободней и сказала спокойным и уверенным тоном: