— Дон Мигель… кажется, я вас огорчил? — Спрашивает… словно не понимает. Ничего и вообще. Ни смысла слов, ни крика. — Простите.

— Огорчили? Да что вы. Вы всего лишь пришли и сказали мне, что если бы Сатана не оказался столь разумен и переборчив, мне пришлось бы вас убить. После чего ваш достойный батюшка несомненно приказал бы повесить меня — за все по совокупности, и, надо сказать, я был бы ему за это распоряжение очень признателен… — Крик стихает, а вот желание тряхнуть за шкирку усиливается. Кстати, а что скажет кардинал, если я его сына палкой отлуплю, да не во дворе во время занятия, а в виде воспитательной меры? Учитывая обстоятельства?.. Синьора Ваноцца меня точно поймет.

— Почему? — удивленно приподнятые брови. Не помни Мигель, что Чезаре и вчера, и месяц назад был таким — схватился бы уже за нож: подменыш, одержимый… не могут люди задавать такие вопросы. Не могут! То-то дон Хуан Бера бледнел, зеленел и какую-то траву пахучую заваривать приказывал после бесед с этим… невесть чем.

— Что почему, несчастье всеобщее?

— Почему были бы признательны?

— Потому что самоубийство — смертный грех. Ну этому-то вас учили?

— Мне, — отступает еще на пару шагов, — наверное, не следовало приходить к вам. Я знаю, что неправильно спрашиваю. Никто не может ответить.

Надувает губы, тут же прикусывает нижнюю, собирается повернуться…

И правда — чудовище. Очень понимаю черта. Он, наверное, бедняга, присмотрелся и сообразил, что ему ж придется иметь дело с этой душой до Страшного Суда. Тут кто угодно сбежит.

— Потому что люди обычно не любят убивать тех, кто им дорог. Особенно если это происходит потому, что они же за чем-то не досмотрели.

Замирает, смотрит, склонив голову к плечу. Долго, молча. Не лицо — маска, только брови сведены в черту. Опять не понимает? Да запросто. После всего предыдущего поверю, что опять ничего не понял. И поза — неполный поворот, застыл посреди движения. Аллегория недоумения.

— Я не думал о том, что это опасно… и не думал, что будет с вами. Вы все правильно сказали.

Чудо. Не только Сатана расточился, но, кажется, и…

— А о чем вы думали, можно спросить? — Распевшихся на закате птиц хочется перестрелять из арбалета. Поштучно. Галдят, соображать мешают.

— Мне было интересно. Я не догадался, что это — обряда не было. Просто свечи, зеркало. Мне сказали, что загаданное так желание исполняется, если очень хотеть. А потом — я не представлял, что нечистая сила может быть такой. Я думал, это совсем другое.

— И что вы загадали? — Ну хотя бы можно понять. Обряда не было, а это все-таки, все-таки подросток. Тут и взрослый не подумает, особенно, если чего-то очень сильно хочет.

— Я… — Чезаре замолчал, потом решительно продолжил, — хотел узнать, как мне стать человеком.

Мигель замер, рухнул в свое кресло и расхохотался, убеждая себя, что слезы на глазах проступили от смеха. Смеяться было нельзя, грешно, этот же не поймет и обидится — но иначе не получалось. Иначе только забыть про смертный грех и поступить так, как должно… как поступил бы любой его соотечественник.

— Простите, юный синьор. Я… смеюсь над собой. Я вам наговорил лишнего… — Разорался, дурак. Чудовищем его обозвал… от всей души. Юноша уже к нечистой силе лезет, чтобы… а я… И что теперь делать?

Юный синьор недоумевающе помотал головой.

— Но вы мне все правильно сказали. Я увлекся и забыл… обо всем.

— Это неосторожно и непредусмотрительно. Вы прекрасно знаете, что у вашего почтенного отца хватает врагов, и вас с удовольствием втянут в самую гнусную историю, чтобы навредить ему. Вам стоит помнить об этом всегда, пьяным, спросонья и с любой дамой. Но дело не в этом. По толедским обычаям тех, кто ушел от такого зеркала живым, убивают. Близкие. Не только потому, что они смертельно опасны для всех, с кем связаны и места, где живут. Из… — Мигель долго подбирает слова. Это очень сложно объяснить словами, а особенно такому слушателю. Да и вообще говорить подобное вслух — похуже богохульства. — …любви и верности. Пусть даже эту верность уже предали с одной стороны. Потому что иначе их забирает Трибунал. Вы понимаете, почему я бы этого не хотел?

— Был бы скандал. И вы, наверное, считаете, что там бы осталась часть меня — и ей было бы плохо. Хуже, чем если просто убить.

Де Корелла отчетливо понимает, что еще пара подобных реплик — и в этой комнате появится настоящий сумасшедший, и это будет он сам. Подопечный год молчал, кроме разговора о скучных ровесниках, ничего и не было. Только то, что касалось владения оружием. Теперь он разговорился — с горя, нечисть от него сбежала, — и уже кажется, лучше бы и дальше молчал.

Нельзя этого показывать, да и думать так нельзя. Да, у юноши в голове невесть что, любому дьяволу на страх и ужас. Знания вперемешку с чудовищной наивностью. Опять я — «чудовищной». Просто — странной, ему уже пятнадцать, женить можно — а я пытаюсь ему втолковать, что дело не в скандале даже и не в том, что сделал бы со мной его отец. Пытаюсь — и не могу. Как об стенку горох… все отскакивает. Но я должен ему объяснить, если уж взялся. Вот только как?

— Где — там?

— Внутри меня. Если это… одержимость, значит, там, внутри, в теле, не только дьявол, но и сам человек. Ведь обычных бесноватых, тех, что не дали согласия, можно исцелять. Да и некоторых из тех, что дали…

— Насчет того, что внутри, вы, наверное, правы… Но я ведь сказал — не хотел бы.

— Я понял… Мне нужно было спрашивать не у него. А, например, у вас. Но я не знал, что можно.

— Я вам… — поднимается из кресла Мигель, понимая, что сейчас оторвет Чезаре голову… и приделает как-нибудь не так, как было, все равно уже хуже некуда, — когда-нибудь не отвечал? На любой вопрос? Хоть когда-нибудь?!