— Слушаюсь, господин коннетабль. — Отсалютовать? А почему бы и нет?

— Вы торопитесь, господин герцог. Этот жест будет уместен через два часа.

Разумеется. И на эти два часа, хотя бы на какую-то их часть, господин коннетабль нужен мне уже там, где совершенно точно нет посторонних глаз. Но сейчас у меня есть — уже есть — армия. Не худшая из армий Европы, надо сказать. Даже если коннетабль — как просто оказалось привыкнуть… — оставит только тех, до кого толком не успел добраться, это хорошая армия. У противника тоже неплоха, но он будет нападать и теперь уже ему придется форсировать реку. Правда, ее пологий низкий берег. У нас этого преимущества не было, восточный берег Роны начинается отмелями и болотист, а дальше слишком изрезан. Скалы, в которых удобно закрепляться, чередуются с топкими бухтами; быстрое течение, морские приливы.

Генералу стоило бы пойти по следам Ганнибала и перейти реку не южнее Бокера, на своей территории. Если же он решит форсировать Рону ниже, то де Рубо придется переправлять армию на лодках и плотах под обстрелом через наносные островки и отмели. Мы считали это вполне возможным, даже попробовали. Его армия обучена не хуже, но мы предупреждены и знаем все слабые места этого плана…

У меня есть своя армия и своя война. Много раньше, чем я рассчитывал. Удивительная страна Аурелия — едешь за одним, а получаешь другое и третье.

В любом военном лагере есть некое подобие площади. В военном лагере, устроенном по ромскому образцу — с поправками на время и на ветер — оно есть всегда. Квадратная коробка. Люди с трех сторон и небо сверху. Плоское, серое, сланцевое небо, разве что без пометок мелом. Солнце тоже есть, наверху, с другой стороны. Нагревает серую крышу, давит сверху.

— В этом Иисус был прав, как и во всем прочем, — говорит Чезаре. — Все остальное от лукавого.

Капитан охраны не понимает. И не поймет. Для Мигеля присяга, клятва — часть того, что делает мир пригодным к жизни. Надежным. По тому, к чему и как ты относишься, определяется, кто ты. Человек, которому предстоит принять присягу, тоже не понял бы. Он не отличает обещания от клятвы. Не видит разницы. Будет скрупулезно исполнять все сказанное, до самой пустяковой мелочи. И нарушит любую клятву, если обстоятельства потребуют того. Не легко. Не просто. Только по очень веским причинам. Но нарушит, не оглядываясь. Это нужно знать всем, кто имеет с ним дело… но сейчас он не поймет. Для него происходящее — формальность. Юридическое оформление того, что решилось раньше, во дворе штаба — и не более.

Но это красиво — для других, это не чувствуешь, но понимаешь, оглядывая окружающих. Зрелище. Торжественная церемония. Сейчас они нужны больше, чем обычно. Если бы еще смысл был другой. Впрочем, вечером будет праздник. То, что нужно людям, а повод… повод можно и вытерпеть; не первая церемония в жизни, не первое принесение клятв.

Трубы, рожки и прочие инструменты; высшие офицеры аурелианской армии с парадным выражением лица, а что за ним — неважно; голоса, шум, шелест, шорохи толпы, дыхание, сливающееся воедино, настроение — в унисон… Все это можно поймать на пальцы, как пучок ниток, заставляющий жить марионетку. Взять — отточенными движениями, безупречной осанкой, четкой соразмерностью каждого шага, легкой дерзостью танца в походке. Внимание стянуто в точку между лопатками. Все идет хорошо. Армия довольна, даже восхищена. Хотя бы сейчас. Потом будут мнения и суждения, возражения и амбиции — а сейчас они смотрят, и я показываю то, что они хотят видеть.

Меня здесь, в сущности, нет. То, что двигается — мое оружие, клинок. А я смотрю в противоположную сторону… во все стороны сразу, решая, что должно делать оружие.

В каком-то смысле шторм помог. Они видели меня эти три дня. Видели не полностью, но куда больше, чем могли бы. Они уже знают, что есть вещи, в которых на меня можно положиться. Добавим к этому полет. Сочиним балладу. Человек, который получил армию в двадцать один год — и сделал из нее чудо, и совершил с ней чудо, сейчас отдает армию кому? И пусть они сами делают выводы.

Оммаж приносят один раз — и за землю, и без этого мы обошлись, именно поэтому мне было важно получить владения в приданое за женой, я — подданный Его Величества, но ничей человек… с точки зрения права, я не принадлежу даже отцу, пока не получу меч полководца Церкви. А вот клятву верности можно дать любому — и на время.

Именем Господа нашего обязуюсь служить Его Величеству, прежде, чем всякому другому лицу в мире, за исключением Его Святейшества Папы, в делах войны, до второго зимнего месяца следующего года или до завершения кампании, если это случится раньше — оно бы хорошо, если бы за всем этим не стоял тот третий, которого призвали все это слушать… А Он ведь говорил — не клянитесь. А текст присяги, кстати, немного похож на наши правила, впрочем, здесь ведь такого в обычае нет, и, возможно, слова и были собраны на ходу из подручного материала…

Слова, слова, слова… в них нет самого важного: почему я здесь. Почему я остался здесь, хотя господин тогда еще маршал был трижды прав — это бесславная кампания. Слишком много земель потеряно, война будет оборонительной. Хорошая школа, разумеется. Бесценный опыт. Власть. Да, конечно. Возвращаться в Рому — с определенной стороны выгодно, я сохранил бы армию, с другой стороны — это запомнят. Такой отъезд — тоже дурное начало. Несомненно, все это так. Есть преимущества, и все будут моими. Одна из граней. Только одна. Видимая всем. Остальные… пусть остаются за словами.

Присяга, генеральское звание — предел того, что может сделать коннетабль по своей воле; ему еще понадобится разрешение Его Величества, но вряд ли Людовик воспротивится. Ему со всех сторон невыгодно. Церемониальное оружие. До сих пор в качестве него — меч, бессмысленно золотой и нарядный. Все происходящее чем-то похоже на посвящение в рыцари. Смешно. В простейшую вещь, в договор о службе, вкладывается слишком многое, не вмещается, торчит наружу. Дома проще. Дома все церемонии проще, плотнее, вернее.