На следующий день в Чемоданы отправилось уже трое миссионеров. Но и с ними произошло примерно то же. Двоим удалось выползти. Один из них, не приходя в сознание, скончался на реанимационном столе, другой чудом выжил, но также не приходя в сознание, и с тех пор пребывал в состоянии, внешне напоминающем Нирви-Кальпа-Самадхи. Третий навсегда остался в Чемоданах.

Обобщив эти факты, медики Корпорации выдвинули гипотезу о существовании прямой связи между инсультами у бывших чемоданных жителей и посещением Чемоданов.

После этого от добровольцев, желающих на себе проверить эту гипотезу, не стало отбоя. Однако Макиавелли-ши, пользуясь полномочиями главы политдепортамента, в административном порядке запретил эти эксперименты.

— Я полагаю, что сейчас для нас главное — это сохранить Сангху и отсудить Учителя, — объяснил он свое решение. — А остальное приложится.

— Что значит отсудить? — «удивленно» спросил Ананда-сейтайши.

— То и значит. Отсудить — значит отсудить, — охотно пояснил Макиавелли-ши. — Чтобы, значит, отпустили его, живого и невредимого. Ничего! Бог даст, отсудим. А когда Учитель будет с нами, то и все остальное приложится. Что ж тут непонятного?

— Бог даст? — снова «удивился» Ананда-сейтайши. — Какой бог?

— Что значит какой? Бог — он и есть Бог, как его ни назови. Ну, допустим, Господь Шива. Он ведь нашему Учителю знаете, кем приходится? Значит, должен помочь.

Ананда-сейтайши уже не мог сдержать улыбки.

— Так вы полагаете, уважаемый Макиавелли-ши, что необходимо, как вы выражаетесь, «отсудить» Гуру, не гнушаясь никакими средствами? Даже в ущерб Истине?

— Какой же может быть ущерб Истине от Учителя? — уже сурово сказал Макиавелли, догадавшись, что молодежь над ним попросту подшучивает. — Истина — она и есть Истина. Ей ущерба не будет. Тем более, вы сами когда-то говорили, разве не помните: не надо, дескать, трех слов. Еще до того, как к нам пришли.

Ананда-сейтайши смешался. Но немного погодя все-таки спросил, как бы ни к кому не обращаясь и глядя в сторону:

— Так значит, наказ Гуру выполнять уже не будем?

— Наказ есть наказ, — сказал Макиавелли-ши. — И выполнять его мы, конечно, будем. Только вот каким образом его выполнить, чтобы не растерять половину Сангхи — это надо сначала обмозговать.

— А тут и мозговать нечего, — вмешался Ганеша-Сейтайши. — Я могу ходить в Чемоданы.

Макиавелли-ши нахмурился. Чемодасе всегда казалось, что старик его за что-то недолюбливает. «Вероятно, ревнует, — думал он. — Ведь раньше он был правой рукой Учителя, а теперь — я. Понятно, завидует».

— Мысль хорошая, — сказал наконец Макиавелли-ши, стараясь не встречаться глазами с Ганешей-сейтайше. — Но спешить не будем. Пусть вас сначала врачи осмотрят и скажут, можно вам туда идти или нельзя.

Собрали консилиум. Внимательно осмотрев Ганешу-сейтайши, врачи пришли к заключению, что инсульт ему не грозит.

И он стал регулярно ходить в Чемоданы, сделав это своим Бхакти.

Лучше бы он взялся мыть котлы и варить рыбную похлебку на всю Сангху!

Поистине, у этих людей была очень дурная карма. Хуже просто некуда. Об этом свидетельствовали все обстоятельства их жизни. «Если они уже сейчас так мучатся, то каково им будет после смерти!» — с содроганием думал Ганеша.

И вправду, их жизнь мало чем отличалась от ада. Химическая промышленность была разрушена уже заранее, поэтому запасы воды и продовольствия катастрофически иссякали. Электричества не было, транспорт стоял, школы и больницы не работали, здания ветшали на глазах, одежда превратилась в рубище. Сам воздух, затхлый и ядовитый, казалось, был пропитан смертью. Да и люди больше напоминали мертвецов, чем живых. Исхудавшие до полной нераспознаваемости, с одинаково изможденными, землистыми лицами и одинаково ко всему безучастные, они безмолвно двигались по улицам, и только глаза их, глубоко запавшие в темных ямах глазниц, нестерпимо ярко светились — но не светом жизни, а огнем безумия.

Те, кто мог переваривать зелень, целыми днями бродили по Чемоданам, подбирая последние остатки чахлой растительности — без удобрений и полива она уже почти сошла на нет. Этим, можно сказать, еще посчастливилось: они не так жестоко голодали, хотя и страдали от жажды. Среди прочих уже были случаи голодной смерти.

Но что больше всего удручало Ганешу в староверах — так это их полная невосприимчивость к Истине. Все его попытки растолковать им Закон оканчивались — хорошо бы еще, ничем! Или если бы его просто побили, пусть бы даже жестоко. Нет, они ему даже не возражали, но смотрели своими безумными глазами так, словно прану из него высасывали. А вместе с праной и душа уходила.

Вообще-то, когда душа выходит из тела, это хорошо, так говорил Учитель. Но здесь было что-то совсем отличное, возможно, даже и не связанное с мистическими силами. Начать хотя бы с того, что Бодхисаттва должен любить тех, кого спасает, а этих, за их глаза-присоски, Ганеша уже определенно ненавидел. Каждый раз, жертвуя им Учение, он ловил себя на мысли: «Что ж это они со мной, сволочи делают? Просто душу вынимают!»

Он совершенно не понимал, что с ним творится, предположил даже дьявольское состояние. А посоветоваться было не с кем: вернуться на скамью, к Учителю он не мог: в суде о нем уже справлялись и запросто могли задержать. А с другими Достигшими откровенничать не хотелось: «Этому Ананде только попадись на язычок, рад не будешь. Старик тоже себе на уме. Да и слабоват он в учении, и достижений у него маловато. Обычный функционер, просто честный и добросоветный. По крайней мере, Учитель его за что-то ценит, а Учителю виднее». Однажды Ганеша-сейтайши случайно услышал, как Ананда-сейтайши, за глаза потешаясь над главой политдепортамента, говорил своим приятелям-Достигшим: «У старика Макиавелли только одна сверхъестественная способность, но зато доведенная до высшей степени совершенства. Это божественное чтение чужих писем. За эту сверхспособность он и получил свое — ши».