В этом месте В. обычно смеялся, улыбался и я, мы давали понять, что понимаем иронию судьбы, ценим ее юмор, мы смеялись, стоя на институтской лестнице, В. было 29, мне 24, вольно нам было смеяться, кстати, только сейчас, спустя 14 лет, весенней ночью 98-го, набирая эти строки, я понял вдруг, почему именно на навозной куче - так сказать, физический, феноменальный контекст божественного смеха - вы, впрочем, наверное, тоже поняли, и без моего перевода, конечно: там было просто теплее, теплее, от навоза шло тепло, вот и всё, и сын знаменитого композитора лег туда, где было теплее, не разобрав спьяну, что это навоз, ха-ха-ха…

Кстати, “композитор” немного знал немецкий, выучил, чтобы разбирать нотные записи, иногда он переводилмне их. Некоторые я запомнил .

Например, “Из бездны я взываю к тебе” или“Только на Тебя, Боже, моя надежда”, а теперь слушайте музыку.

Тогда, одно время, я, кстати, даже собирался писать что-то “музыкальное”, делал какие-то наброски, я стал здорово (по отношению к абсолютному нулю) разбираться, мог даже объяснить, а иногда казалось, что и услышать стили исполнения - чем, например, отличались немцы от французов или маэстро органа Гродберг от маэстро органа Ройзмана. Но особенно меня заинтересовала судьба, а точнее - однажды рассказанная история органного мастера В., чеха по происхождению, ведущего межфакультетского самодеятельного органного класса МГУ, где В. на правах вольнослушателя учился…

Я всегда очень интересовался историями в лесковско-, я бы сказал, купринском духе, всеми этими левшами и гамбринусами, золотое клеймо неудачи,как говорил американец Шервуд Андерсон, меня интересовали изобретатели вечных двигателей, доморощенные и непризнанные гении, незадачливые поэты или строители никому ненужных (ключевые слова) гигантских зданий, мне всё хотелось разглядеть тот механизм и, главное, ту задачу, которую решает господь Бог, все создавая и создавая этих персонажей и вознося одних на вершины мыслимого человеческого успеха, а других, как в кривом зеркале, при большем, том же или почти том же таланте, оставляя внизу в виде смешных, нелепых или озлобленных чудаков.

А поскольку В. исправно снабжалменя многочисленными подробностями и деталями, “музыкальная повесть” складывалась сама собой.

Я приведу здесь ее дайджест, коротко, и поскольку записей того времени у меня сейчас нет под рукой, то имейте в виду: это будет, так сказать, современная редакция.

ПОЕЗД ПРАГА - МОСКВА

Представьте себе, что некто все время(или нейтральнее - часто) оказывается рядом со знаменитостями. Например, если он живет в Праге, то Пражскую консерваторию он заканчивает в один год со знаменитым Н., ему прочат большое будущее, Н. даже дарит его своей дружбой, но тут в Европе начинается война, Н. успевает уехать, случайно, всего за год-полгода до ее начала он получает ангажемент в Англии, а наш герой, которому тоже где-то что-то предлагали, пусть не в Англии, а где-то в Латинской Америке, кажется, в Мексике, остается.

У него очень неплохие перспективы - какая Мексика? Он работает в оркестре Пражской оперы, у него уже семья, ребенок, вокруг чудесный родной город, зачем уезжать, ну кто же всерьез может допустить, что все - что бы там ни писали в газетах, - все перевернется за 1-2 месяца, и он, разумеется, остается - как оказывается, остается на всю жизнь.

Сейчас, когда я пишу эти строки, Москва в очередной раз полна слухами о возможном военном перевороте, и, сидя за столиком недавно открывшегося летнего кафе на Страстном бульваре, я очень хорошо понимаю, каким невероятным бредом в духе чапековской “Войны с саламандрами” могло в 1937 году показаться то, что произошло с Чехословакией в последующие 40-50 лет…

Не знаю, откуда это взялось, может быть случайно виденные и потом забытые открытки, а может запомнившиеся с детства рассказы моего деда о Братиславе (какая разница для русского уха и ума - Прага, Братислава), куда он часто ездил в гости к однополчанину в 70-х годах, но я до сих пор думаю, чтомне очень удалась сцена первого прихода возлюбленной и будущей жены моего героя в меблированные комнаты над Влтавой, которые он,как мнепоказалось, обязательно должен был снимать в 1934 году…

Далее следовал Мюнхен, “Независимая Словакия”, оккупация - сначала немцы, потом русские, неправильная оценка исторической и собственной ситуаций и своего места в них - в 1946 году наш герой вступает в коммунистическую партию и одновременно, как и положено в такой истории, влюбляется в переводчицу из русской комендатуры.

Далее он расходится со своей первой женой и в 48-м году оказывается в Москве, где ему устpаивают один или два концерта в Большом зале Консерватории (!
– впрочем, ничего особенного, у жены оказываются влиятельные родственники), а в 49-м дорого платит за любовь и иллюзии (или конформизм): летом 49-го его арестовывают как иностранного шпиона и отправляют в Сибирь.

Впрочем, ирония, “хрустальный смех” слышится и здесь: пять лет он проводит под Иркутском, занимаясь угледобычей открытым способом в месте, которое на геологическом языке называется “Канским амфитеатром”. Неплохие гастроли для Пражской консерватории… Впрочем, еще не финал: в лагере он сильно повреждает ногу, да так, что ножные регистры органа становятся для него недоступны. В 55-м его реабилитируют, он возвращается, но, разумеется, не домой, в Прагу - ну кто же его отпустит, а в Москву…

Финальная сцена “повести” досих пор кажетсямне очень удачной, хотя и несколько вялой.

Вот она:

Однажды Учитель попросил В. зачем-то прийти к нему домой. Я уже не помню, зачем - то ли это был обычный урок, то ли В. должен был что-то принести, выполнить какое-то мелкое поручение. В. все сделал, но почему-то пришел раньше назначенного срока. Или маэстро опоздал. И В. некоторое время болтался возле его дома, во дворе. Обычный московский двор начала 80-х годов, кажется, район Кунцева: детская площадка, качели, гаражи, скамейки…