Поскольку французский, а часто и немецкий, наши дворяне знали с детства (английский тогда почти не учили), каждый памфлет, будучи ввезен в Россию, прочитывался многими. Отсюда и уверенность, что «Петербург построен на костях», вера в басни про «потемкинские деревни», про дивизию, которой Павел I велел маршировать прямиком на Индию и остановленную уже чуть ли не у Твери, про указ о назначении митрополита Филарета командиром гренадерского полка, который (указ) якобы подмахнул пьяный Николай I, и в тому подобный вздор. А главное, вера в то, что у нас самая кровавая в мировых анналах история.

Одновременно с этим на Западе формировалась иная, нарциссическая традиция подачи собственной истории. О ней в своей «Истории Европы» замечательно высказался уже цитировавшийся Норман Дэвис: «Европейские историки часто подходили к своему предмету как Нарцисс к пруду: они искали в нем только отражение своей красоты». Дэвис ясно указывает на огромную опасность такого «стиля самовосхваления»: «Провоцирующие рознь установки западной цивилизации — верный путь к катастрофам». Беда в том, что огромный массив самовосхваляющих исторических сочинений исправно переводился, начиная с XVIII века, на русский язык, и все их содержимое бралось в России на веру. Контраст с «кровавой и косной» империей не мог не порождать необратимые установки в головах читателей.

Эта беда не миновала и отечественных историков. Интеллигент внушаем и почтителен к «Европе», так что минимум с середины XIX века многие либералы сами того не замечая, уже смотрят на свою родину сквозь чужие, изначально неблагосклонные очки. Вздор мало-помалу перетекал в российскую публицистику, впитывался сознанием в качестве доказанных истин.

Среди наших историков были, конечно, и другие тенденции, но западный взгляд (особенно на протяжении шести с лишним либеральных и радикальных десятилетий от воцарения Александра II до 1917 года) брал верх. «Русская история стала искажаться задолго до коммунистической власти: страстная радикальная мысль в нашей стране перекашивала русское прошлое соответственно целям своей борьбы» (А.И. Солженицын).

Свой вклад в антирусскую риторику внесли и основоположники марксизма — да такой, что некоторые их труды были негласно запрещены(!) к изданию в СССР86. Эти труды не остались, однако, не прочитанными учениками основоположников в старой России, и кое-кто из них полностью принял мнение Маркса-Энгельса о «гнусности» русской истории.

Взгляд на «плохую» отечественную историю был радостно подхвачен большевистскими смердяковыми, попал в школьные учебники, упрочился в подкорке у правых и левых (пусть и с разными мотивировками). Когда, начиная с 60-х, в СССР стали просачиваться запретные книги из-за рубежа, оказалось, что ветхие идеи продолжают жить и там, хоть и слегка обновленной жизнью. Общественный заказ и логика холодной войны подтолкнули развитие старых мифов на Западе в предсказуемом направлении: большевизм стал изображаться как естественное продолжение исторического пути России, от века прозябающей под знаком «парадигмы несвободы».

Современный российский учебник для 10-х классов «Отечественная история» (сочинительницы Жарова Л.Н. и Мишина И.А.) описывает рубеж XIX-XX вв. в таких замечательных выражениях: «полуазиатская деспотическая власть царя..., забитость крестьянства»; «российское государство, вырываясь из оков варварства...» и проч.

То, как в стране принято освещать свой исторический путь, бесконечно важно для духа нации. Многие слышали выражение: «Битву при Садовой выиграл прусский школьный учитель», это довольно избитый афоризм. Мало кто, правда, ответит на вопрос, что же именно внушил этот самый учитель своим ученикам, и о какой битве речь. Это стоит знать.

Победа прусского войска над австрийским в 1866 году при Садовой (ныне в Чехии) открыла дорогу к объединению Германии. Произошло это два поколения спустя после унизительного Тильзитского мира 1807 года, по которому Пруссия утратила половину территории и населения и должна была, казалось, навек расстаться с мечтой о германском единстве. Вопреки жестоким реалиям (Венский конгресс 1815 года утвердил раскол Германии на 39 государств), эти два поколения воспитывались отнюдь не в унынии и пораженчестве. Не смирившись, казалось бы, с очевидным, «прусский учитель» внушал своим ученикам, что Германия разделена не навек, что немцы заслуживают лучшей участи, он воспитывал в них высокий дух, патриотизм, веру в свои силы, он пересказывал им слова Фихте о немецком величии. И этого оказалось достаточно!

О роли Иогана Готлиба Фихте надо сказать особо. В своих «Письмах к немецкому народу» он говорил о высшем призвании немцев стать средоточием «свободной разумности» в мире, духовно возглавить все европейские народы и спасти их «от внутреннего разложения и надвигающегося упадка»87. Фихте призвал к реформе школы как к главному средству спасения Германии, молодежь которой низкопоклонствовала перед всем иностранным. Фихте был услышан школьными учителями, и произошло чудо: новая, патриотично воспитанная молодежь начала возрождать Германию.

В любой стране школьники учат не историю вообще, а национальную версию истории (см.: М. Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира», пер. с франц., М., 1992). За что хвалит уже цитировавшийся Ален Безансон школьный учебник, написанный знаменитым французским историком Эрнестом Лависсом? Вот за что: «Парижская коммуна казалась ему столь печальным эпизодом, что он даже не упомянул о ней, не желая, чтобы школьники что-нибудь об этом узнали»88.

Это относится не только к учебникам. Совсем неспроста даже у образцовых («standard») историков Англии полностью отсутствует критическая рефлексия. Один из самых известных среди них, Джордж Тревельян, даже не упоминает о чартистском движении в своем мощном труде «Социальная(!) история Англии». Вы вообще не встретите у Тревельяна ничего, что бросало бы слишком явную тень на социальные отношения в его стране в каком бы то ни было веке. В том же духе писал его родной дед, знаменитый английский историк Томас Маколей, так писали и пишут все «большие» английские историки89.