— Нет, не думаю, — с сомнением сказала Мымра. — А работать как же?

— И что за начальство новое, заплечных дел мастера? — допытывалась Валя.

— Нет, не мастера, — опять не поняла Мымра. — Горохов наш теперь будет старший оперуполномоченный, а новый — младший. И еще новый, начальник режима.

Надя почувствовала неприятный холодок: «Режима? А Клондайк?»

— А этого куда?

— Тарасов — лейтенант, а в Речлаге начальник режима не меньше капитана должен быть. Тарасов вторым остается.

Надя облегченно вздохнула.

— В отпуск кто уходит, лагпункт без начальства остается!

— Да, одного мало, конечно, — глубокомысленно подтвердила Валя. — Бедное государство, как же обходится дорого ему содержать преступников!

— Очень дорого, очень! — простодушно сказала Мымра.

— Бедная маменька, как она устала бить папеньку, — придав cвоей хорошенькой лисьей мордочке огорченное выражение, произнесла Валя, как только закрылась дверь хлеборезки за Мымрой.

К немалому удивлению девушек, ЧОС не отказал Мымре. Нужно было устраивать куда-нибудь старух и инвалидок. Не даром же кормить. Лагпункты их не принимали — везде требовалась рабочая сила, и только изредка удавалось спровадить десяток-полтора в инвалидные лагеря в Инту, Ухту или куда-либо в Россию. Так и кочевали они свой срок, умудряясь объехать полстраны.

Через несколько дней в хлеборезке появилась Антонина Коза. «Вечная каторжница», — как она себя отрекомендовала.

— Почему же вечная? Ничто не вечно, а тем более каторга! — подхватила Надя, радуясь новой «душе».

— Дай-то Бог не ошибиться! — живо ответила Антонина, и пока стаскивала с себя свой латанный-перелатанный бушлат, который давно было пора сактировать, добавила:

— А мне, пролетариату, промеж прочим, и терять нечего, кроме цепей и срока! Только вот когда потеряю их, не знаю!

Антонину тут же нарядили в старый Надин халат (без халата в хлеборезке нельзя), и пока она застегивала пуговицы, Надя с любопытством рассматривала ее. Почему прозвали Антонину Козой, было видно с первого взгляда. Она, как никто другой, оправдывала свое прозвище. Лицо ее, узкое, с благородным овалом, в молодости, наверное, было прекрасным. Длинные, зеленые, до сих пор сохранившие блеск глаза, опушенные когда-то ресницами, теперь были голыми. Впалые щеки с обтянутыми скулами и губы, запавшие от беззубого рта, удивительно напоминали козью морду. На голове вместо волос — пух. Зная какое впечатление она производит на людей, Антонина сказала:

— Зубы, это хорошо, что нет, — не болят, и волосы неплохо, всегда промываю, только вот голове холодно!

— Что она сможет делать, такая немощная? — шепотом спросила Надя.

— Не волнуйтесь! Все сможет! Вон какое помещение столовой каждый вечер мыла.

Коза была не по-зековски открытой и не без юмора. Расспрашивать ее не приходилось, она охотно говорила о своем деле.

— За что сижу? Сама не знаю, за что!

— Ну, это старая песня, — заметила Надя. — А обвинение? В чем обвинялась?

— Жена врага народа! Осуждена «тройкой» в тридцать седьмом сроком на пять лет.

— Ну и чего? Почему еще здесь? — не совсем поверила Надя.

— В сорок втором расписалась до конца войны, в сорок шестом опять вызвали в спецчасть — и еще раз расписалась на десять лет, хорошо еще без поражения в правах и конфискации имущества, а то, глядишь, и платьишко последнее заберут! — со смехом сказала Антонина, открывая беззубый, как у новорожденного, рот.

— А муж где? — спросила Надя, в душе ужасаясь ее шутливому тону: «Юмор висельников».

— Муж на небесах, расстрелян.

— Большевичка, наверное? — мрачно спросила Валя.

— Была, как же! Но насильственно изгнали из партии.

«Не поймешь ее, не то шутит, не то серьезно», — подумала Надя.

За что боролась, на то и напоролась, так, что ли? — с презреньем воскликнула Валя и ловко рассекла последнюю буханку, потом разрезала на четыре части и, почти без довесков, сняла с весов.

— Злая ты, Шлеггер! Эх и злая! С таким злом в душе срок: свой не протянешь.

— А вы, святоши, живите и наслаждайтесь содеянным!

— Стыдись, Валя! Разве так можно! — закричала Надя. Но та уже схватила ведро и бегом в кипятилку. Не слышать, что ответит, и по дороге остыть.

— Не обижайтесь на нее. Такой срок, страшно подумать!

— Нет, за что же? Она права, злая только!

— Чем же вы живете? На что надеетесь?

— На Бога, только на него, — подкупающе просто и серьезно ответила Антонина.

— Но ведь вы-то ни в чем не виноваты!

— Сажать виноватых — это справедливо и не вызывает у людей страха, наоборот, справедливость торжествует. Но, чтоб люди жили в страхе, боялись друг друга, следили и доносили друг на друга, надо сажать невиновных, много сажать, и тем самым держать народ в узде и повиновении. Хитро и мудро придумано, — поучительно закончила Коза.