Надя переступила порог кабинета и вздрогнула. Рядом с Гороховым сидел Клондайк. Лицо его было бледно и сумрачно.

— Ну что, Михайлова, судить тебя будут! — просто и беззлобно сказал опер.

Если б не Клондайк, она, наверное, щелкнула бы по носу своего беса и притворилась «овечкой», но теперь она чувствовала себя, как Зоя Космодемьянская, когда та крикнула в лицо своим палачам: «Да здравствует товарищ Сталин!»

— Ваше право, — сказала она, — попытайтесь! — и еще выше вздернула голову: «Пусть видят, я не боюсь!»

— И попытаемся! — грозно воскликнул опер. — Ты письмо через вахту, нарушая режим, тащила, а знаешь, что в нем?

— Я чужих писем не читаю!

— Не читаешь? Порядочная, да?

— Так меня учили! Читать чужие письма грязно и подло.

«Даже я подскочила за дверью, как он бухнул кулачищем по столу», — рассказывала потом в бараке его дневальная.

— Тебя мама учила, а теперь я выучу. Посидишь в буре, сразу профессором станешь!

— Зачем вы нарушаете режим, Михайлова? Когда вам давали пропуск на бесконвойное передвижение, вас ведь предупредили об ответственности? — строго спросил Клондайк, а глаза смотрели так нежно, так ласково, что Надя едва сдержала улыбку.

— У Покровской открылся туберкулез, ей очень срочно нужны лекарства, которых здесь в санчасти нет. Что же ей теперь умирать оттого, что разрешено два письма в год? Это же бесчеловечно! — ответила она, глядя прямо в глаза Клондайку.

— Вот как повернула, а? Выходит, все мерзавцы, а она хорошая! — обратился опер к Клондайку.

— Насколько мне известно, вас никогда не обыскивали, вы пользовались полным доверием у нас, — сказал Клондайк.

— У людей я всегда буду пользоваться доверием, — запальчиво воскликнула Надя, напирая на слово «у людей».

Опер понял ее и опять завелся.

— Ты недаром сидишь здесь, Михайлова! Значит, мы не люди?

Бес уже нашептывал свое: «Обзови его гадом! Скажи — он овчарка! пес! Не бойся! Ату его!» Но Надя сдержалась, не послушалась беса-искусителя. Спросила только:

— Можно идти?

— Видел? — опять спросил опер Клондайка. — «Допрос партизанки»? Я ей покажу, где раки зимуют. Я ее научу свободу любить! Артистка!

Надя пошла к двери, обернулась:

— До свиданья!

Клондайк глядел ей вслед, и глаза его были грустными и задумчивыми. Ей почему-то стало жалко не себя, а его. «Какая собачья работа — судить любимую! (В том, что она любима, не сомневалась нисколько.) И даже не иметь возможности защитить ее!»

— Постой, Михайлова, еще не все! Письмо я передаю в следственный отдел!

«Врет гад, стращает, не бойся!» — шепнул бес.

— Ваше право, гражданин начальник.

— Знаю, что мое, а ты свои права забыла, так мы тебе напомним, а не вспомнишь, заново научим! (Это уже Клондайку.) — Покровская в своем письме сведения сообщает антисоветского характера.

Надя чуть не прыснула со смеха: «Ври больше, мартышка!» — Неужели? Своей матери? Нине Аркадьевне? Я этого не знала.

Но опер додумал, что она его разыгрывает. Закипел, завозился…

— Срок получишь по 58-й, через 17 узнаешь!

— Как скажете, гражданин начальник!

— Да ты что, в самом деле, издеваешься! В карцер, без вывода! — завопил Горохов, окончательно теряя терпенье.

Но, переступив порог гороховского кабинета, Надя сразу весь свой кураж потеряла и приуныла.

Карцер без вывода на 5 или 10 суток — ничего хорошего. Это 300 граммов штрафных, и больше ничего. Дуреха, и верно, дуреха, нечего и обижаться!

В темном, холодном карцере под самым потолком чуть светилась грязная, вся в пыли лампочка. Не вытирали ее, видимо, нарочно, чтоб темнее и непригляднее выглядел карцер, да и некому вытирать было. Кому нужна тюрьма в тюрьме?

— Привет, подружка! — услышала Надя. К ней из темноты поднялась с нар Кира Покровская. — Я уже здесь квартирую, а это Peг, знакомьтесь! Регина Берсеньез — старожилка!

«Значит, не Кира стукнула оперу».

— Давай к нашему шалашу!

— Холодно здесь, будь здоров! — простуженным голосом прохрипела с верхних нар Рег.

Спали все втроем, под тремя телогрейками, поворачивались по команде. Утром Регу увели на работу, остались вдвоем с Кирой.

— Ты не бойся, я ничего особого не писала.

— А чего плакала? — спросила Надя.

— От обиды! Дерьмо ведь, мартышка сраная! А тоже туда, с оскорблениями!

— Там их двое было, а режимник тоже ругался?

— Нет, тот только спросил: «Почему вы Михайловой письмо дали? Зачем так подводить человека?»

— А ты чего ответила?

— А что я могла ответить? Сказала, в следующий раз другой отдам.

В завтрак дали по миске баланды.

— А хлеб? Мои кровные триста? Почему не отдаете, что положено! — спросила Кира.

— Хлеба нет, не знаю! — ответила дежурнячка и быстро захлопнула дверь.