Сергей нуждался в дружбе Сажина не только потому, что, кроме него, почти ни с кем не был знаком. Сажин руководил кружком русских студентов, имел хорошую библиотеку, поддерживал прочные связи с Россией, Германией и Австрией, превосходно знал, что происходит в Цюрихе. Но бывший вождь «Народной расправы» не попросился войти в кружок Сажина, а предложил ему соединиться с его группой, группой, которой еще не существовало. Лишь одного цюрихского студента, И. М. Пономарева, ему удалось подчинить себе и получить от него подписку в том, «что он, Пономарев, обязуется служить и исполнять беспрекословно все распоряжения Комитета «Народной расправы» с угрозой подвергнуться жестокой каре за уклонение». [636] Вот и все, чем располагал Нечаев к весне 1871 года. Несмотря на прежний разрыв с Сергеем, Сажин не решился отказать ему в возобновлении сотрудничества. Переговоры прервались революцией во Франции, Сажин поспешил туда и участвовал в деятельности Парижской коммуны, Нечаев же остался в Цюрихе. Все современники единодушно выделяли основной его чертой фанатичную преданность революции. И вот, когда наступило время, он не ринулся в Париж на баррикады, ему там для себя нечего было отвоевать, это была не его революция. Он остался в курортном городе Цюрихе, где зарабатывал на жизнь писанием вывесок, в чем вполне преуспел.

После падения Коммуны переговоры возобновились. Кроме Сажина в них участвовали члены его кружка, студенты Цюрихского университета, В. А. Гольштейн, В. Н. Смирнов и А. Л. Эльсниц, бежавшие из России в 1871 году. Все три студента, исключенные из Московского университета после полунинской истории, вступили в «Народную расправу», но участия в ее делах принять не успели. Наслышанные о нечаевских приемах, эмигранты сторонились Сергея, а Сажин, опасаясь, что его репутацию может подорвать сотрудничество с распорядителем убийства Иванова, написал Бакунину письмо о предложении Нечаева и попросил сообщить ему свое мнение. Сажин и члены его кружка были преданными приверженцами Бакунина. Возобновившиеся переговоры прервались ожиданием ответа Михаила Александровича на письмо Сажина. Во время недельной паузы бывший глава московских заговорщиков предложил Сажину совместно издавать газету, а средства на это получить от наследников А. И. Герцена. [637] Нечаев полагал, что наследники Герцена не пожелают добровольно расставаться с деньгами и поэтому следует их шантажировать. Вождь «Народной расправы» располагал частной перепиской Бакунина, А. И. Герцена, Н. А. Герцен, Огарева, И. С. Тургенева и многих других, а также различными бумагами, по мнению нового владельца, компрометирующими известных лиц. Нечаев собирался потребовать от заинтересованных в неразглашении содержания документов воздействовать на наследников Герцена и таким способом получить требуемые деньги. Разумеется. Сажин от этой затеи пришел в ужас. В это время подоспело письмо Бакунина с ультиматумом — или он, или Нечаев. Опять Сергей остался один.

Сообщения в газетах о «Процессе нечаевцев» и резко отрицательная реакция русских эмигрантов обескуражили бывшего вождя «Народной расправы», и его сближение с ними стало еще более проблематичным, Нечаева откровенно сторонились. Бывший студент Цюрихского политехникума В. А. Данилов писал о нем:

«Нечаевское движение окончилось убийством Иванова. Этим фактом якобинство со своими принципами как бы расписалось в своей несостоятельности, в своем несоответствии с внутренним содержанием задачи нарождающейся жизни, нарождающегося общественно-политического строя. <…> Нечаев не мог воскресить якобинства, <…> Нечаев в Цюрихе и Нечаев в России две личности. Кто видел его в Цюрихе в 70–71 гг., тот может это подтвердить. Энергия его пала… Эта крупная сила с сильной волей личности чувствовала, что она изжила свой смысл, что ей нет уже места и она за бортом жизни». [638]

Возможно, Данилов несколько преувеличил состояние упадка, в котором, как ему казалось, пребывал Нечаев, но не один он заметил спад энергии и появление безразличия в действиях бывшего руководителя «Народной расправы».

Многое из жизни Нечаева после распада триумвирата остается навсегда покрытым тайной. Известно, например, что из Цюриха он ездил во Францию, и, кажется, не раз. [639] О его парижских связях ничего не известно, возможно, он предпринимал попытки сблизиться с П. Л. Лавровым. Только в минуты отчаяния у Сергея могла появиться подобная мысль. Лавров не Бакунин, в беспринципности его упрекнуть никто не рискнул бы. Зимой 1872 года в Цюрих приехал бежавший из бессарабской ссылки 3. К. Ралли-Арборе, единомышленник Нечаева по петербургским студенческим волнениям. Вскоре для встречи с ним из Парижа примчался Сергей. «Я нашел его совершенно не изменившимся, — вспоминал Ралли, — даже не возмужавшим. Это был тот же худенький, небольшого роста, нервный, вечно кусаюший свои изъеденные до крови ногти молодой человек, с горящими глазами, с резкими жестами. <…> О пребывании Нечаева у меня вскоре узнал М. Л. Бакунин, который, совместно с Сажиным и моими товарищами Эльсницем и Гольштейном, потребовал у меня разрыва с Нечаевым, предполагая, конечно, что у нас затевается что-нибудь общее. Кроме нескольких из эмигрантов с Бакуниным во главе никто не знал, однако, о пребывании Нечаева в Цюрихе, где он проживал под псевдонимом Лидерса». [640]

Сергей не переменился не только внешне. Чтобы убедить Ралли в существовании сильного конспиративного сообщества, он инсценировал присылку на его адрес шифрованных писем. Нетрудно было догадаться, что по его заданию эти письма на бланках «Народной расправы» из Лондона исправно слал В. И. Серебренников, однокашник Ралли по Медико-хирургической академии. Ралли написал о разгаданной мистификации Нечаеву, жившему летом 1872 года на юге Швейцарии в местечке Шодефон, но, как всегда, Сергей не признался в обмане, он продолжал настаивать на существовании «Народной расправы» в России и Европе. Вернувшись в Цюрих, Нечаев ультимативно потребовал от Ралли разрыва с Бакуниным. Порвали с Нечаевым. Какая же горечь заволокла его душу, когда Ралли и Сажин организовали типографию, а Сергея даже не поставили в известность.

Возвратившись в Цюрих, он поселился у своего нового друга польского эмигранта Г.
– М. Турского, последнего верного ученика и соратника. Турский входил в руководство «Польского социально-демократического общества», состоявшего из польских и русских эмигрантов, осевших в Цюрихе. Секретарем Общества был агент III отделения А. Стемпковский, регулярно доносивший полицейскому начальству о настроениях в цюрихской эмиграции. Чиновники политического сыска в апреле 1872 года приступили к формированию дела «Об образовавшемся в Цюрихе революционном Славянском социально-демократическом обществе». [641] Из агентурной информации в Петербурге стало известно, что Нечаев образовал внутри Общества «русский отдел» [642] а для его пополнения записался вольнослушателем в Цюрихскую политехническую школу. Известный историк невозвращенец Б. И. Николаевский на основании бесед с Турским писал, что «русско-польский кружок был ничем иным, как тою организацией, которую стал строить Нечаев». [643]

От последней нечаевской революционной затеи сохранилась программа кружка: «Основные положения». Ее рукопись отобрали у Сергея при аресте; лишь в 1973 году ее обнаружили в Цюрихском кантональном архиве. Впервые на русском языке текст «Основных положений» опубликовала Е. Л. Рудницкая. [644] Никаких других документов об этом нечаевском кружке и лицах, входивших в его состав, обнаружить не удалось. Сведения, исходившие от полицейского агента, вызывают сомнения из-за профессиональной склонности к преувеличениям. Известно определенно — ничего практического Нечаеву и на этот раз сделать не удалось — до ареста оставалось менее четырех месяцев.

«В Цюрих понаехали агенты русского правительства, — писал Данилов. — Неумелые, нахальные, они сразу обнаружили на себе внимание опытных эмигрантов. Нечаеву предложили бежать из Цюриха в Англию. Его мало кто знал. Бакунинцы дали ему приют, они же предложили средства для переезда в Англию. Нечаев отнесся к своей участи пассивно. Эта пассивность понятна, если смотреть на Нечаева, как на человека, в коем идея и личность срослись в одно целое. Он видел, что в жизни он провалился, и ему осталось только умереть за идею. Он хотел инстинктивно пожертвовать жизнью за идею. Вызывал на бой жизнь — как делает фанатик, потерявший под ногами почву». [645]