–  Абстракционизм - продукт буржуазной идеологии, насколько я понимаю, Так или нет?

–  А чего, собственно, нам его бояться?
– вопросом на вопрос ответил Гризул.
– Покажем народу, пусть народ сам решит, что плохо и что хорошо. Организуем обсуждение, поспорим. В спорах рождается истина.

–  Ну, во-первых, откуда вы взяли, что мы боимся абстрактного искусства?
– Глебов посмотрел Николаю Григорьевичу прямо в глаза. Тот не отвел взгляда, выдержал с холодным спокойствием.
– Мы не принимаем его - это верно. Не принимаем, потому что не считаем искусством. Поэтому, во-первых, я не вижу смысла открывать дискуссию или, как вы говорите, обсуждение выставки. О чем будем спорить? Об абстракционизме? Я отлично помню, как народ наш возмущался абстрактной галиматьей на французской выставке в "Сокольниках". В том числе и картиной Пикассо "Женщина под сосной". Выставлять порнографию только для того, чтоб потом сказать публике: смотрите, мол, это цинизм, это скверно пахнет. Так, что ли?

От этих слов Гризул поморщился, как от яблока-дичка, завертел протестующе круглой щетинистой головой и, наконец, сказал раздраженно:

–  Зачем же крайности?

–  Рабочие будут ругать не только художников, но прежде всего нас за неуважение к ним, к рабочим. Хотите выставку для рабочих? Пожалуйста. Но давайте искусство наше, то, которое выражает идеологию, мировоззрение, вкусы нашего советского человека, искусство социалистического реализма.

–  Но ведь абстрактных работ будет совсем немного. И ничего страшного не произойдет, если мы их вывесим для контраста, - настаивал Гризул.

–  Так сказать, для консолидации?
– иронически подбросил Глебов, и Гризул не счел нужным ответить на замечание. Он заговорил о другом:

–  Я не считаю в данном случае единственно правильным метод запрета. Времена не те. Это вызовет скандал, никому не нужный. Художники будут жаловаться, напишут во все инстанции. Дойдет до заграницы. А там рады любому случаю, станут шуметь на всех перекрестках, что нет у нас свободы.

Слова эти подхлестнули Глебова. Сам того не желая, он поднялся, бледный, злой, и, не глядя на главного инженера, резко сказал:

–  Пусть пишут, что хотят. Мы на свой народ работаем, а не на заграницу. И вымаливать похвалы у капиталистов или их слуг не собираемся. Пусть лучше ругают нас. Да, да, пусть ругают. Заимствовать их нравы и вкусы нам не к лицу.

Гризул встал, решив, что разговор, собственно, окончен и миссии своей он не выполнил. Емельян остался непреклонным, и главный инженер произнес довольно безобидно, как будто то, о чем они сейчас говорили, не стоило и выеденного яйца:

–  Ну выставка ладно, пусть - все это мелочи жизни. Я не считаю себя компетентным в живописи. А как вам нравится наш коллектив? Вы бывали в цехах?

Вопрос был праздным, только бы перевести разговор. Глебов это понял и не поверил, что Гризул так легко, можно сказать, без боя, сдался. Емельян чувствовал по всему, что он нисколько не убедил Николая Григорьевича, который прекратил спор лишь ради того, чтобы не обострять отношений с первой встречи. Гризул действительно пожалел, что произошел этот прямой и открытый обмен мнениями, прояснивший сразу если не идейные позиции, то, во всяком случае, вкусы обеих сторон. Николай Григорьевич умел скрывать то, что думал, афишируя широту своих взглядов и объективность суждений. В главке его ценили как хорошего специалиста-производственника, умеющего ладить с коллективом и с директорами: как-никак, а он пережил трех директоров. В министерстве видели в нем инженера-новатора с большим кругозором, человека, который владел двумя иностранными языками, следил за развитием мировой технической мысли. В райкоме знали его как активиста-общественника. Николай Григорьевич всегда толково и, главное, эффектно выступал на различных собраниях и совещаниях, выдвигал смелые идеи. Ну а в красноречии ему нельзя было отказать. Не будь он инженером, он был бы юристом или литературным критиком.

Авторитет Николая Григорьевича рос, как говорят, не по дням, а по часам. И очень скоро трибуны научно-технических совещаний и иных собраний ему показались недостаточно высокими. Он требовал всесоюзных конференций с многотысячной аудиторией. Ее предоставила ему периодическая печать. Статьи за его подписью стали появляться не только в технических, но и в литературных газетах и журналах. Правда, статьи эти писались не без помощи сына, молодого, но уже успевшего снискать популярность драматурга Макса Гризула. В отношении авторства отец и сын Гризулы были более предусмотрительны, чем отец и сын Дюма; они не желали, чтоб читатель путал их, и сын стал Афанасьевым. Так удобней. В последнее время отец и сын ежегодно ездили за границу в составе различных делегаций и туристских групп. К заграничным командировкам они привыкли, как привыкают к очередному отпуску.

Ссориться или открыто конфликтовать с секретарем парткома завода не входило в планы Николая Григорьевича. Сегодня он просто хотел получше разглядеть Глебова, узнать, что это за человек и как построить свои взаимоотношения с ним. У Гризула была своя стратегия и тактика в жизни, благодаря которой он, в сущности заурядный человек, занимал довольно солидное положение. Сегодня, говоря военным языком, он провел разведку боем и пришел к заключению, что Глебов недолго продержится на заводе. Главный инженер поможет ему уйти, и чем быстрее, тем лучше. А пока… Пока с этим Емелькой надо держать ухо востро.

Глебов не стал отвечать на праздный вопрос о том, понравился ли ему заводской коллектив. Предложив Гризулу сесть, Емельян заговорил с ним совсем уже о другом.

–  Я хотел, Николай Григорьевич, поговорить с вами о новом агрегате - пятьдесят седьмая модель.

–  Что именно вас интересует?
– с преувеличенной готовностью отозвался Гризул.

–  Как скоро мы сможем внедрить ее в производство? Модель-то хорошая?

–  Да, модель действительно прогрессивная.
– Гризул внутренне насторожился, но ничем не выдал своего беспокойства.
– Думаю, что мы можем гордиться этой моделью.