Шрифт:
– Хайль Гитлер, - вскинул руку Кравченко.
Эрлингер стремительно вышел из комнаты. Через мгновение Кравченко поймал себя на мысли, что все это ему привиделось, что не было никакого генерала, не было нового задания. И если бы не медаль и погоны в руках, он ни на миг не усомнился бы, что перед ним только что растаял мираж.
Ровно в 9 вечера грузовик въехал на летное поле аэродрома. У самолета маячила легковушка Штефана.
– Вы где-то задержались?
– спросил лейтенант.
– Водитель немного заблудился, говорит, в первый раз, - без тени смущения ответил Кравченко.
– Да, он у нас всего-то второй или третий день. Наш Клаус заболел. Что-то с животом… Едят без разбору!
Вещи быстро погрузили в самолет. Капитан Фурман протянул Кравченко большой пакет, в который были запечатаны документы, деньги, чистые бланки советских удостоверений. «Штабной мешок» погрузили последним. Уже под шум моторов офицеры попрощались с командой, Кравченко прыгнул в открытый люк последним. В это время кто-то в летном комбинезоне протянул ему кожаный конверт, шепнул: «Погоны и медаль!», - потом почти вырвал награды и выпрыгнул из начавшего разбег «Юнкерса». Бортмеханик закрыл люк, самолет погрузился во тьму.
Часть вторая
Глава первая. Парашютисты
– Да замолчи ты, Геббельс!.. Цыц, я кому сказал!.. Вот я щас вожжами-то, тудыт твою!..
Дядя Миша сноровисто скатился по скрипучим ступенькам высокого крыльца, успев прихватить по дороге висевшие на крюке старые поводья. Заметив в хозяйской руке «инструмент», пес шмыгнул в окошко деревянной конуры, там еще пару раз тявкнул, дескать, последнее слово все равно за мной, и притих.
Собака, чистых кровей немецкая овчарка, досталась дяде Мише по случаю. Весной 42-го, когда фронт из-под Москвы катился на запад, тихая деревенька Ганино, притулившаяся среди лесов на западной окраине Тверской губернии, оказалась в стороне от больших военных дорог. Ее летом-то немцы обошли, когда спешили на восток. По соседству, в Базуево, Тимошкино, были, а до Ганино как-то не добрались, за что деревенские клали поклоны, кто Николаю Угоднику, кто Божьей Матери, а кто и просто выпивал на радостях стаканчик еще довоенной самогонки. А когда «побежали фрицы, схлопотав у стен столицы» (гулял по деревне такой стишок), занесла вдруг нелегкая невесть откуда шальную команду на двух грузовиках, бронетранспортере и паре мотоциклов. Они-то и остановились, видать, дорогу спросить, да не у кого; народ по чуланам попрятался. Постояли, повертелись и - ходу. А тут в небе появился наш «ястребок», заметил немцев, да из пулеметов! И попал! Одной очередью продырявил крышу грузовика и свалил мотоциклиста. Мотоцикл - набекрень, из люльки собака выскочила. Немцы через лес понеслись, чтобы от самолета уйти. Самолет - в другую сторону, видно, патроны кончились. А собака так и осталась сидеть у мотоцикла на поводке, намотанном на руку убитого унтера.
Когда шум прошел, деревенские повылезали из каморок, но к мотоциклу подойти не осмеливались, хотя кое у кого глаза загорелись. NSU был целехонек, только грязный. Но собака! Лесник дядя Миша, покурив в сторонке полчаса, присмотревшись, сходил в избу, принес что-то съестное, бросил кобелю и присел на корточки для знакомства. Собака гостинец есть не стала, только свирепо зарычала, показав, что к знакомству не расположена.
– Ишь, оскалилась, тварь фашистская!
– крикнул кто-то из деревенских.
– Да пристрели ты ее, дядь Миш, а мотоцикл поделим: тебе машину, а мне коляску.
– А на кой тебе коляска без мотора-то?
– спросил сосед, затевая балаган.
– А я ее к телеге приделаю. Красота! Сел в коляску, поводья в руки, жену с тещей - на солому, и поехал. Не трясет: колеса резиновые и рессоры есть. Вещь в хозяйстве незаменимая!
По толпе, высыпавшей на улицу, пробежал смешок. Народ постепенно смелел, подтягивался к перевернутому мотоциклу и сидящей рядом с ним собаке. Послышались ласковые причмокивания, Шарик… Тузик… Полкан… Овчарка оглядела окруживших ее людей и вдруг дернула поводок, почти вырвав убитого из коляски. Пес разразился громким злобным лаем, народ шарахнулся в стороны.
– Ну чего разлаялся, чего, убили твоего хозяина, - крикнула из толпы какая-то сердобольная женщина.
– Да не потому он лает, что убили.
– А почему?
– А ты его Шариком назвала.
– А как же еще, Петром Иванычем, что ль?
– рассмеялась сердобольная.
– Ну сказала! Он же немец. Тебя попробуй какой-нибудь Кларой назови, ты ж глаза выцарапаешь.
– Ну, если ты вечерком шепнешь на ушко, я, может, и Клару стерплю, - кокетливо подбоченилась «сердобольная», и все снова расхохотались.
Скажи этим людям года два назад, что они будут шутить, стоя рядом с покойником, не поверили бы, обиделись: «Да что на нас, креста нет?» - а тут смеялись, радовались, что неразлучная с войной смерть теперь уже миновала их деревушку, оставив на память о себе совсем не святую троицу: собаку, мертвого унтера и мотоцикл…
Стало смеркаться, народ разошелся по домам, а лесник все сидел на корточках, не сводя глаз с собаки.
А поутру, когда деревня проснулась, от вчерашней картины не осталось и следа: колея от мотоциклетных колес тянулась к калитке лесникова дома, за забором слышался собачий лай.