На поляне у штабного блиндажа полукругом с десяток заболотских партизан с винтовками и автоматами. Тищевских тоже с десяток, но они в стороне, как бы сами по себе. На приблиндажной скамье, еще прошлой осенью соструганной, директор Кулагин с перевязанной физиономией, у скамьи на земле сын кулагинский сидит, ногу отца руками обхватив, вся рожа зареванная. В паре метров от скамьи на бревнах полицаи заболотские, Корюхин и Большаков. Корюхин тоже уже перевязанный, а перед Большаковым на коленях Зинаида Мартынова с пузырьком йода в руке, другой рукой тряпкой кровь с «полицайского» лица стирает, а он только стонет, как щенок, и носом хлюпает. Поодаль, спинами к полицаям четверо заболотских мужиков, на Кондрашова ноль внимания, лишь гомонить перестали. На тишину из блиндажа вышли Зотов с капитаном Никитиным. Зотов сразу к командиру:

— Сложная ситуация, Николай Сергеевич. Вроде все правы и все не правы, решили вот вас дождаться.

Кондрашов подошел к сидящему на бревнах Ваньке Корюхину, встать приказал, тот со стоном поднялся, знать, не только морда бита.

— Ты директора покалечил?

— Чо покалечил-то? Задел понечайке. Обоз еще когда, а он Гитлера на стенку, а товарища Сталина…

— Правильно, обоза давно не было, и если еще не скоро, тогда у тебя, паршивца, на рукаве что за гадость намотана?

— Эта-то? Так то ж невзаправду, по заданию…

— Да ну? — повысил голос Кондрашов. — И кто конкретно тебе задание давал полицаем становиться? Я, точно помню, не давал. Зотов, может, ты? Видишь, и политрук никакого задания не давал. А ты как комсомолец да еще рабочий корреспондент районной партийной газеты, что ты должен ответить фашисту, когда он тебе предложил фашизму служить да еще десять фашистских марок оклад положил за предательство?

На Ванькиной морде ужас вперемешку с обидой, и глаза уже краснющие, вот-вот потекут.

— А я скажу, что ты должен сделать, коль ты такой принципиальный советский человек, что калечить можешь учителя, который тебя, сопляка, в люди выводил. Выйти ты должен был вперед да плюнуть в рожу фашисту, за что тебе тут же и пулю в лоб. Тогда тебя вся деревня, как великого героя, хоронила бы. Может быть, даже после победы деревню твоим именем назвали бы. А щас я тебя иначе как сукиным сыном и назвать не могу…

— Насчет сукиного сына ты бы не спешил, командир, — послышался сбоку и из-за спины угрожающий басок.

Кондрашов оглянулся, узнал. Отец Ваньки, Федор Корюхин, заболотский водовоз.

— У ентого сына мать, промеж прочим, имеется, и ее за всю жись никто плохим словом не называл.

На всю деревню Заболотку один колодец, откуда воду пить можно — в полкилометре от крайнего дома, что в сторону Тищевки. Тищевка на другом грунте, и там проблемы с водой нет.

А в Заболотке один колодец и один водовоз бессменный уж второй десяток лет. У него свой порядок доставки воды: сперва многосемейным, после на фермы, начальству деревни затем, после всем остальным. Часто сменяющиеся председатели тщетно пытались менять порядок водообеспечения. Не только водовоз, но и приученные лошадки, как поводья ни вытягивай, упрямо тем же порядком — сперва сюда, потом туда…

Федор Корюхин в круг вышел, огляделся угрюмо.

— Немцы в деревне были, не эти ли сопляки вас, партизан, прикрывали, когда вы на задах хоронились? А теперь, значит — сукины дети…

Тут на свою беду капитан Никитин не сдержался:

— Прекратить!..

— А ты не ори на меня, — развернулся к нему Корюхин. — Я помладше сынка моего был, когда через Сиваш шел, и стрелян скрозь спереди был, а не как некоторые…

Почти сумерки, но видно было, как побагровел лицом капитан, рука, дрожа, к кобуре поползла, но проползла мимо, застыла на бедре…

Знать, слух о стыдном ранении капитана и до Заболотки дополз. Кондрашов не мог не прикрыть своего начштаба.

— Мы, между прочим, сюда не по путевкам прибыли, мы четыре дня с боями прорывались, сотни людей полегли кто где. Полстраны в огне, а вы здесь как у Христа за пазухой благодаря болотам. И мы здесь… Потому что с нашими силами сунуться некуда было до нынешнего времени. А вот завтра уже начнем положенную по возрастам мобилизацию. Бочки с водой развозить, кто помоложе — не мудра работа. Так что забирай своего мальчишку, и оба… Мне как минимум три сотни бойцов нужно для прорыва. Кто выживет, кто нет и кто куда ранен будет, о том одному Господу Богу известно.

— Вот так, значит, — пробурчал Корюхин. — Чего ж, война так война. Сына только я вам не дам. Сам пойду. Сына не дам.

— Права не имеешь! — вдруг крикнул корюхинский мальчишка, радостно сверкая черными отцовскими глазищами. — Я с самого начала в партизаны записался. Чего говоришь-то, папаня, чтоб я так в полицаях и остался, чтоб меня, когда наши придут, повесили, как собаку паршивую! — И по стойке «смирно» перед Кондрашовым. — Хоть щас готов, товарищ командир!

Тут и Колька Большаков из зинаидиных рук вырвался и навытяжку рядом с приятелем.

Корюхин-отец махнул было рукой, на выход развернулся, но вдруг к Кондрашову подошел, пальцем ткнул в заболотских мужиков, что его сына били, и нарочно громко, чтоб все слышали:

— Коли на войну, с имя разбираться не буду…

— Ага, а мы испугались, вдруг разбересся! — загоготали мужики.

— Но вот что я тебе скажу, командир, — на мужиков ноль внимания, — не дай Бог, пока ты в поход собираешься, обоз немецкий придет, со дня на день зимники стают. Так вот, если немцы придут, это кулачье недобитое, — пальцем на мужиков, — они тебя вмиг сдадут.