Шрифт:
Теткин дом безмолвствовал. Он стоял в глубине двора, окруженный покосившимся забором. Илья кулаки отбил, стучась в приземистую калитку. «Ну, черти, спят!»
Наконец, охая, бормоча «Да воскреснет бог и да расточатся врази его», вышла тетка. Спросила заспанным голосом:
– Хтой-та?
Войдя в комнату, зажгла красный, перевитый золотой вязью огарок церковной свечки.
– Вот тута спать будешь, – указала Илье на сундучок, покрытый домотканой тряпичной дерюгой.
И ушла в заднюю комнату, унеся с собой свечку.
– Он что ж, эдак кажну ночь будет шляться? – злобно зашамкал за дверью дяденька Положенцев.
«Ишь ты, разговорился…» – усмехнулся Илья.
Таблица элементов
В губкоме Николай узнал, что назначен председателем губчека. И смутился. Опустил глаза.
– В чем дело? – почувствовав его замешательство, спросил предгубкома, седой, хотя еще и не старый человек.
– Боюсь, товарищ Замятин, – сказал Николай. Откинув прядку светлых волос, упрямо набегавших на лоб, прямо, открыто поглядел в глаза.
– Да ты что, товарищ Алякринский? – удивился предгубкома. – В самом деле? Серьезно? Вот уж чего никак не ожидал от тебя.
– Да нет, – улыбнулся Николай. – Вы, очевидно, не совсем правильно меня поняли. Не трудностей, не опасности боюсь…
– Теперь и вовсе не понимаю.
Пристально, поверх железных очков, уперся взглядом в Алякринского. Дышал тяжело, сипя бронхами.
– Объяснись.
Николай нахмурился, покусал губу.
– Наворочать боюсь.
– То есть?
– Горяч бываю. Прорывает иногда. А должность – вон какая. Как бы не вышло чего.
– Ну-у! – весело рассмеялся Замятин. – Это, дорогой товарищ, несерьезно. Коммунист – хозяин своих эмоций. Верно?
– Да верно, конечно, но…
– Ну и нечего об этом толковать. Ты, я слышал, мечтаешь со временем посвятить себя науке? – неожиданно спросил председатель.
– Так это когда еще будет, – сказал Николай.
– Химия, если не ошибаюсь?
– Откуда вы знаете? – изумился Николай.
– Мало ли… Такая моя должность. Ну вот, я что хотел тебе сказать-то… Таблицу элементов, конечно, наизусть помнишь?
– Ну, еще бы… А что?
Николай недоумевал: куда клонит этот седой, быстрый в движениях человек?
– А вот что… – Предгубкома перегнулся через стол к Николаю и, понизив голос, почти шепотом, заговорщически: – Как только почувствуешь, что эмоции одолевают, что теряешь власть над рассудком, сию же минуту мысленно читай менделеевскую таблицу… Понял? Как «Отче наш»… Ей-ей, поможет!
Подмигнул, хитренько, крепко пожал руку. И со словами: «Иди, иди, товарищ предгубчека, принимай дела!» – ласково, но решительно выпроводил Алякринского из кабинета.
Конторская папка
И вот на столе – серая конторская папка.
«Дело».
Давно упраздненная «ять» нахально таращилась на лохматом картоне, многозначительно намекая на то, что революция-то, дескать, революцией, а она – царская, старорежимная – вот она!
То есть одно дело на бумаге, в декрете отменить, а другое – как оно есть, фактически.
«By компрене?» – ехидно попискивала мадам Ять.
И ведь действительно, фактически, несмотря на декрет, она существовала. Как существовали, затаясь в своих особняках – в чуланах, в мансардах, в угловых комнатушках, на уцелевшей от уплотнения жилплощади, – известные городу бывшие бакалейщики братья Шкурины, бывшие владельцы маслобойных заводов «Сучков и сыновья», бывший махорочный фабрикант Филин.
Как существовали два пулемета, найденные недавно при обыске в благопристойной, интеллигентной, сугубо статской квартире бывшего присяжного поверенного Фабиева.
Как существовали (и существуют) прижукнувшие в тараканьих щелях темные личности, прописанные по липовым документам или вовсе даже не прописанные… И так далее и тому подобное.
Грязная, мутная пена на бурлящем потоке Революции.
Конторская папка заключала в своих недрах историю одного русского мужика. Одного из тех миллионов, что шли в четырнадцатом, запыленные, топали по булыжным мостовым городов, по бархатной пахучей пыли проселков, под вой и причитания жен и матерей, шли в тяжелом молчании или под разухабистую песню – с присвистом, с гиком…
А дальше были красные вагоны, незнакомые названия станций, золотые с ржавчиной поля, стремительно проносящиеся навстречу. И три года войны, долгие годы ужаса, крови, боли, отчаяния и страданий – за что? про что?
Было непонятно, но кто своей башкой допер, кому серые листочки «Окопной правды» пояснили что к чему.
И вот – семнадцатый.
И вот закружило!
Сперва – к чертям «ваше благородие», а запросто, по-человечески: «господин штабс-капитан», «господин полковник». Оклемавшись маленько, взялись с господ генералов погоны золотые рвать, а то так и к стенке, на распыл. Случалось.