Месяцами жил я впроголодь, дожидаясь денег от отца и письма от матери, один в подозрительных, жутких гостиницах, где днем соблюдался бюргерский порядок, а с полуночи начинались пьяные ссоры между проститутками, их клиентами и хозяином заведения.

Потом наступило время, когда забурлила кровь. Моей юношеской страстью завладела светловолосая женщина. Белокурая порода женщин сильнее привязана к жизненным радостям, чем наши брюнетки — меланхоличные аристократки любви.

Я познал вульгарную любовь женщин больших городов.

Знаешь ли, каждый мужчина носит в душе образ единственной женщины, и он неустанно ищет этого неведомого идола. Как часто, встречая поразившую меня незнакомку, я думал: «Вот она!» Но, вглядевшись, видел: «Не та!»

Ты как-то в присутствии Дзабули назвала меня Дон-Жуаном. Это неверно. Мой жизненный путь никогда не совпадал с его путем.

Как и он, я был одержим тоской. Но это была тоска растения, лишенного родной почвы, печаль олененка, оторванного бессердечным охотником от материнской груди, тоска по матери, по горам.

Как если бы на грузинскую пальму, посаженную на севере, налетел шквал, захлестал бы ее градом и снегом — так захватил меня ураган чужой огромной цивилизации, потряс и взбаламутил. Точно пушинку, носила меня жизнь из города в город.

Мне и сейчас делается грустно, когда я рассматриваю свои фотографии, снятые в годы студенчества, когда мысленно оглядываюсь на свою юность.

В поисках той Единственной я объехал весь мир, но не нашел ее нигде. А она, оказывается, ждала меня дома.

Но, как вижу, теперь уже поздно. Все спуталось в моей жизни.

…Стемнело. На недавно выжженной поляне обуглившиеся деревья высились, как химеры. Посреди поляны стоял огромный дуб. Черные голуби кружились вокруг него.

— Я называю его дубом Додоны, — сказал Тараш. — Раз в три дня я прихожу сюда на охоту и сажусь в его тени. Как только наступает жара, слетаются голуби. Я стреляю, и они камнем падают вниз.

Я охотник не жадный, скорее — плохой охотник. На природе мною овладевает оцепенение, я впадаю в созерцательное состояние. Но мне не много и нужно. Трех голубей вполне хватит мне на обед.

Он рассказал Тамар о дружбе в Фивах.

— Я люблю, когда ты рассказываешь о своей жизни, о том, что видел и пережил.

А я люблю слушать твой голос, — ответил Тараш. — Он звучит так свежо и чисто, как небесный колокольчик. Ты, наверное, и не знаешь об этом.

Недавно я уединился на целую неделю в горах, охотился на куниц. Какое это наслаждение — охотиться в горном сосновом лесу! Я вставал до зари и весь день проводил в лесу, молчаливом и полном таинственных звуков.

Надоело мне шататься по улицам многомиллионных городов! Когда долго живешь в Европе, становишься мизантропом. Трамваи, гостиницы, метрополитены, театры, фабрики, университеты… Улицы полны народа. Возненавидишь человеческий голос и запах!

В городе взгляд человека не видит перспективы. Над тобой лишь клочок неба. В конце концов отвыкаешь смотреть вверх.

Гудки фабрик, поездов, автомобилей действуют на нервы, оглушают. А там, в горах, отдыхают и слух, и мысль, и глаз. Кажется, что никогда не насытишься этой волшебной тишиной среди тысячелетних сосен.

От испарений асфальта, от дыма, бензина у меня почти совсем пропало обоняние. Теперь оно вернулось ко мне, так же как зрение и слух. В лесу я различаю тончайшие запахи.

Или сижу, сторожу дичь и слышу, как падает еловая шишка.

От малейшего шороха вздрагивает земля. Иногда уснешь под деревом, и во сне слышишь, как пробежала куница, как капает смола с исполинских стволов.

Однажды я охотился целый день. Вечером прилег под огромной сосной и заснул; вернее, не спал, а дремал. Вдруг слышу твой голос, будто зовешь ты издалека: «Мисоуст!»

Ведь ты никогда, даже в детстве, не называла меня Мисоустом. Но я знал, что это твой голос.

Помню, в детстве тетя Парджаниани повезла меня на свадьбу какого-то Шервашидзе. У них был детеныш ручной лани.

Ты тоже была там — десятилетняя девочка с мелко заплетенными косичками, в платье цвета гранатового цветка. Не знаю почему, я уподобил тебя тогда той маленькой лани. И так ты осталась в моей памяти связанной с этим образом.

За границей я много раз вспоминал тебя: как лань, ты ходила, едва касаясь земли, глаза такие же блестящие, волосы чуть светлее. Мне помнится, ты была тогда белокурой, не правда ли?

Тамар рассмеялась, кивнула головой.

— Да, ты была белокурая… Тетя Парджаниани радовалась, любуясь нами. Она говорила: «На нас кровь Шервашидзе. Но если женщина — зачинщица войны, зато она же восстанавливает мир. Мы должны маленькую Тамар выдать за Мисоуста».