Напомнил ему миф об Антее и Геркулесе.

— Кто этот Антей? — спрашивает Яманидзе.

— Антей? Он был сыном Посейдона и Геи. Геркулес смог его одолеть только потому, что оторвал от матери-Земли и задушил в воздухе.

Вот как, милый Вахтанг. Со всеми, кто отрывается от родной земли, случается то же.

Но Яманидзе стал доказывать, что Жорданиа и Церетели не похожи на Антея.

— Хорошо, батоно. Пусть они не Антеи, пусть Прометеи. Но ведь и Прометей был прикован к кавказским скалам. А эти господа предпочитают быть «прикованными» к Парижу,

Тамар прервала чтение, протерла глаза. Вокруг по-прежнему стрекотали кузнечики.

Потянулась, подняла глаза. Небо было чистое, высокое-высокое, и об этот сверкающий зеркальный купол кузнечики точили стальные коготки.

Откинув опустившуюся на щеку прядь волос, Тамар снова принялась перелистывать дневник Тараша Эмхвари.

Рим, 15 сентября.

Я снова в Италии. Нежнейшая музыка итальянской речи ласкает слух, как если бы была мне знакома с детства. И вся страна не кажется глазу не родной, — точно я родился здесь, под этим небом, среди этих гор. И люди близки, как земляки. Они так же шумливы, как и мы. Торопливая речь, пылкая жестикуляция.

Небо, облака, луга, речки, холмы, — все здесь напоминает мне Грузию. Деревушки раскинули по склонам гор свои домики из белого камня. Как мила, как знакома идиллия пашен и кукурузных полей! Разве только ливанские кедры, разбросанные здесь и там, и лазоревые озера кажутся немного чуждыми.

Сверху глядят крепости, замки, башни…

Вспоминаешь замечательную Ксанскую крепость, несравненную Муцо, Самшвилде, Тмогвисцихе, Гудушаури, Бебрисцихе, Нарикала, Рухи, Сатанджо, Гори, Ухимериони, Корсатевела.

Но есть и разница: об итальянские крепости не разбивались каменные ядра римской артиллерии, им не приходилось отражать атаки Помпея. Здесь не побывали ни Александр Македонский, ни Мурман Аравийский, ни иранский Шах-Аббас, ни Ага Магомед-хан.

Арабская, монгольская, сельджукская, иранская и турецкая конница не топтала эти поля в жестоких боях. Стрелки Тамерлана тоже не доходили сюда.

На станциях продают виноград, совсем как в Грузии. И зрачки у женщин цвета винограда «будешури». Воздух мягок и приятен, как в Грузии.

Небо безоблачно-синее, цвета сапфиров и ляпис-лазури.

Сияние этого неба породило бессмертные полотна Джотто и Рафаэля. Такое же небо вдохновляло наших величайших мастеров фрески, создававших симфонии красок в храмах Гелати, Светицховели, Кинцвиси, Вардзиа, Бетани, Зарзма, Убиси.

— Неужели Италия в самом деле похожа на Грузию? Непременно поеду туда с тобой! — говорит Элен Ронсер. — Непременно, непременно!

Смеюсь, молчу. Потом говорю ей:

— Вот только течение Тибра не похоже на бег Куры и Ингура.

Тибр — черный, гнилостный водоем.

Тибр — скрытен, печален, он — с потухшими глазами.

Он и впрямь похож на дряхлого старца.

Многое, многое видел на своем веку Тибр и многое помнит. И думаешь: «Потому-то и молчит он, что мелким, ничтожным кажется ему все, что происходит вокруг него, и лень ему говорить».

Медленно, мутно плещется Тибр. Мирская суета не тревожит его, носившего на себе триремы цезарей, принявшего в свои волны потоки крови, пролитой буйными итальянскими князьями и вероломными папами…»

Тамар читала как раз эти строки, когда послышался сердитый голос дедушки Тариэла:

— Только что оправилась от болезни и уже сидишь в сырости! И сама не выпила лекарства, и мне позабыла дать вовремя!

Тамар встала. Дала лекарство отцу, приняла микстуру и, уединившись в своей комнате, продолжала чтение.

Дневник Тараша взволновал ее. Перед глазами стоял образ Элен Ронсер, разжигая ревность.

Рим, 17 сентября.

Сегодня были с Элен на Пьяцца дель Пополо. На площади какая-то изможденная женщина продавала гиацинты. В одной руке она держала щенка. Голодный щенок еле-еле поднимал веки недавно раскрывшихся глаз.

Женщина стояла у того самого обелиска, который когда-то украшал храм Солнца в Гелиополисе. Я подошел к ней и попросил гиацинты. Она протянула мне цветы, а щенка опустила на землю. Он заковылял в сторону и выполнил обычай своей породы: помочился на обелиск храма Солнца.

Впрочем, не только собакам свойственно такое поведение. Есть люди, которые едва подойдут к памятникам прошлой культуры, как тотчас же обнаруживают свою природу. Разве не оскверняют исторических памятников некоторые путешественники, находя в этом странное удовольствие? Или же рядом с бесценной фреской делают надпись о знаменательном событии — что в таком-то году здесь побывал имярек. (Так цепляются за бессмертие, ничтожества!)