— А ехать дальше никак нельзя? — слабо спросил Бессекерский.

— Кудысь-то дальше ехать? — ответил; Куркутский. — Гляди — спереду, окромя снегу, ничего не видать. А как пурговый черт начнет водить, может и в пропасть завести.

Тымнэро прошел немного вперед, вернулся к нартам.

— Здесь и остановимся.

Каюры сгрудили собак, посередине поместили нарты.

Потом принялись сооружать убежище от ветра и летящего снега: вырезав снежные кирпичи, выложили стены и натянули на них большой кусок брезента наподобие палатки.

Стало теплее, и Куркутский пояснил Бессекер-скому, что в пургу обычно так и бывает.

— Оннак сырость будет одолевать потом, — мрачно заметил Куркутский.

Он заставил Бессекерского, прежде чем тот забрался в убежище, тщательно очистить от снега всю одежду, выколотить торбаса и меховые штаны.

Брезент над головой хлопал и прогибался под тяжестью налипающего снега. Изнутри он скоро покрылся изморозью, и закапала студеная вода..

Куркутский приволок примус и ухитрился зажечь его под защитой снежной стенки.

После еды и горячего чая на душе у Бессекерского посветлело, и он заснул под нарастающий вой пурги.

Ухкахтак прислушивался к вою ветра, хлопанью моржовых кож на своей яранге, и сердце у него сжималось от страха за деревянный домишко, поставленный прошлым летом.

Домик, выстроенный из тонких корабельных реек, с крутой двускатной крышей и дверными ручками из белого фарфора, поначалу казался чужестранцем, вылезшим на берег и затесавшимся в толпу приземистых эскимосских нынлю!. Но осенние ветры и пурги навели серый налет на дерево, и он стал таким же неприметным, как яранги на берегу мыса Чаплина.

В домик, однако, Ухкахтак не торопился переселяться, хотя любил все американское — от кофе до большого барометра, который лучше и точнее шамана предсказывал погоду. Он боялся, что родичи, и так начавшие коситься на него, могут посчитать переселение за окончательную измену эскимосскому народу.

В своей яранге Ухкахтак держал множество диковинных вещей, и в том числе большой граммофон. В тихие дни Ухкахтак выставлял в дверь широкую деревянную трубу, и по вечернему селению плыла музыка дальних и неведомых стран.

Этот ветер не давал ему спать уже несколько ночей. Не выдержав, Ухкахтак одевался и, пробив лопатой сугроб, выползал в воющую и крутящуюся снежную темень, пробирался к домику и входил внутрь. Он зажигал свечу и оглядывал внутренность холодного домика, белые заиндевелые шляпки гвоздей, полки с разным товаром и кипами пыжиков, висящие на отдельном большом вешале шкуры белых медведей.

Домик сопротивлялся ветру, и Ухкахтак обращался к богу-охранителю с молитвой помочь устоять деревянному жилищу, удержаться на земле. Если домик устоит и сохранится все его содержимое, то можно подумать и о покупке шхуны — своей великой мечте.

Обследовав домик, Ухкахтак уходил в ярангу и принимался за долгое чаепитие, прислушиваясь к вою ветра.

На седьмой день, сраженный усталостью, Ухкахтак заснул мертвым сном и проснулся от тишины.

Настороженные уши не уловили ничего, кроме сонного дыхания домочадцев.

Ветер утих.

Ухкахтак поднялся с оленьей шкуры, торопливо оделся и вышел из яранги.

Снега были залиты ярким лунным светом. Они блестели и переливались, и яркие звезды, усыпавшие небо, дрожали от неслышимого вечного ветра вселенной.

Домик стоял, возвышаясь над занесенными снегами нынлю, гордый, одинокий, и лишь с одного боку притулился к нему новорожденный сугроб.

Ухкахтак взял лопату — китовую кость, насаженную на черенок, и принялся откапывать вход в домик, далеко отбрасывая сухой мягкий снег.

В тишине звездного утра в голову приходили хорошие, ясные мысли. Надо будет потом вывесить всю пушнину на ветер — нет лучшего обработчика нежного меха, чем легкий морозный тундровый воздух! Мех от него становится легче воздуха, легче самого легкого дыхания! И медвежьи шкуры, которые в последние годы вошли в цену, только лучше становятся от стужи.

Очистив от снега стены деревянного домика и принимаясь откапывать вход в ярангу, он услышал дальний собачий лай: кто-то приближался с южной стороны к Уныину.

Насторожились и заволновались уныинские псы, но еще не поднимали ответного лая.

Вот залилась одна у крайней яранги, залаяли другие, и уже весь Уныин был охвачен неистовым собачьим лаем, из яранг повыскакивали люди, зажглись огоньки — плавающие в тюленьем жире моховые светильники.

Ухкахтак встал на высокий сугроб и всмотрелся в освещенную лунным сиянием снежную даль.