Прием превзошел ожидания Мазепы. В этот день прибыли все московские бояре и военачальники — великие государи раздавали милости за поход. Петр и Иван сидели на двухместном позолоченном троне, окруженные толпой бояр, за ними чуть выше сидела Софья. Она была бледна, заметно волновалась и, кусая бледные, чуть посиневшие губы, бросала быстрые взгляды на своего любимца Василия Голицына. Тот спокойно стоял возле трона со стороны Ивана, опершись на золотой набалдашник посоха.

Софья кивнула думному дьяку, и тот стал читать о победах российского войска над басурманами. Бояре одобрительно кивали и смиренно поглядывали на самодержцев. Иван вперил взгляд куда-то поверх голов и был ко всему равнодушен, а семнадцатилетний Петр недовольно хмыкал и поглядывал на окружающих, а когда дьяк начал читать, что «басурманы потерпели поражение, какого они себе не чаяли и никакого подобного никогда не было», то он даже приподнялся, нервно сжимая подлокотники, и устремил на Голицына большие округленные глаза, словно спрашивал, как может тот молча выслушивать всю эту беззастенчивую, льстивую ложь.

Погруженный в свои мысли Мазепа, как и Иван, не слушал того, что читал дьяк. Ему припомнились сожженные татарами степи, люди и лошади, падавшие от безводья, тревожные южные ночи, поражение, понесенное в Черной Долине, еще более тяжелый, позорный отход, сетования казаков и москалей и те две бочки золота, которые получил от хана Василий Голицын. «А хитрый чорт, — с завистью посмотрел он на Голицына, — даже меня обошел». Хорошо еще, что Голицын не забывает его похвалить перед царицей, особенно после этого похода. А все же те две бочки… почему бы из них ее выделить хоть немного и ему, Мазепе? Сколько можно сел купить на них, да и дать старшине кое-что, потому что скоро выборы и придется брать деньги из своей мошны. Мазепа тяжело вздохнул, потом опомнился и испуганно поднял голову. «Никто не слыхал?» О, боже! На него приветливо посмотрел Петр. Мазепа еще больше испугался, но, кроме Петра, на него никто не обратил внимания. Вот дьяк дошел и до славного малорусского воинства и его мудрого гетмана… Чтение закончилось, начали одарять участников похода: бояре выходили один за другим, принимали охабни, соболя, золотые вещи и низко кланялись перед троном. Дошла очередь и до украинской старшины. Мазепа получил золотой умывальник с тазом, золотой в самоцветах пояс, оброть [8] с золотой насечкой — словом, больше, чем все. Перебирая у себя в комнате дары, гетман тихо улыбался в усы и тут же решил не откладывать в долгий ящик, завтра же подать через Василия Голицына прошение государям о закреплении за ним поместий, купленных раньше в Рыльской волости.

Но челобитной на другой день не подал, потому что, когда утром поехали благодарить государей, был только Иван, а Петр приказал не пускать к себе никого. Мазепа решил подать челобитную позже, но скоро и сам забыл о ней, — не до того было. В Москве в ту пору начались большие события.

Быстро повзрослевший Петр перестал скрывать свое недовольство властолюбием сестры и ее управлением. Он видел безвольную, ленивую думу, разжиревших мздоимцев в приказных избах, понимал, что Софья лишь тешится властью, далекая от истинно державных дел. Нужна была твердая рука, чтобы навести порядок в стране, и он уже почувствовал в себе необходимую для этого твердость и силу. Софья не намерена была уступать власть. Близкий к царице начальник стрелецкого приказа Шакловитый решил действовать твердо и безотлагательно. Не ожидая особого на то приказа Софьи, зная, что она одобрит его действия, приказал стрельцам итти в Преображенское и убить Петра.

Ночью, когда Петр спал, в Преображенское на взмыленных конях прискакали два стрельца — Мельнов и Ладогин. На стук выбежала стража, их не хотели впускать, но когда те оказали, что Петру и его матери угрожает опасность, стража, побежала доложить Борису Голицыну, — он один мог разбудить царя. Борис Голицын, торопливо расспросив, в чем дело, бросился в опочивальню. Бесцеремонно растолкав Петра, крикнул:

— Беда, государь, полки Софьи возле Преображенского!

Петр, ничего не понимая, протирал заспанные глаза.

— Какие полки? Разве сегодня маневры? Я устал, пусть лучше завтра, — и он снова хотел лечь.

— Не маневры. Шакловитый сюда стрельцов ведет!

Петр мгновенно сорвался с постели:

— Где он, близко?

— Не знаю.

Под окном слышались голоса: то преображенцы расспрашивали Мельнова и Ладогина о том, что произошло. Петр в одной рубахе кинулся в конюшню. Схватив первого попавшегося коня, вскочил на него без седла, вцепившись в недоуздок. Борис Голицын сделал то же самое. Тут к ним подбежал, размахивая руками, проснувшийся Меншиков. Он ничего не знал, но расспрашивать было некогда. Видя, что Петр уже сидит на коне, Меншиков махнул рукой и бегом бросился к конюшне.

— Ворота! — закричал Борис Голицын.

Конь под ним поднялся на дыбы и одним духом вынес всадника за ворота. Петр не оглядывался, только слышал за собой топот, и это еще больше подгоняло его.

Схватившись левой рукой за гриву, прижав голые пятки к бокам обезумевшего коня, он то и дело дергал недоуздок. Ехали минут десять, но они показались Петру целым часом. Простучали по какому-то мостику, дальше дорога пропала, и кони помчались полем. Вдруг перед ними возникла стена леса.

— Стой! Стой! — не своим голосом закричал Борис Голицын.

Петр резко натянул повод и круто повернул вправо. Он чуть было не упал, склонившись на шею лошади.

Голицын кинулся наперерез Петру и схватил коня за недоуздок. Лошади сгоряча пробежали еще несколько минут рядом и остановились. Тут подскакал и Меншиков. Все настороженно прислушались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветер шелестел ветвями в темном лесу и тяжело дышали лошади.

— Ну, куда же теперь? — спросил Меншиков, глядя на Петра. Он хотел пошутить, но побоялся и только добавил: — В такой ундирформе? — Меншиков был без кафтана, однако успел надеть штаны, кроме того, сидел на оседланном коне, и его босые ноги странно торчали в стременах.

— Куда же как не в Троицу? — кивнул в темноту Голицын. — Там крепкие стены, любую осаду можно выдержать.

Петр промолчал. К горлу подкатился жгучий комок, и Петр боялся, что, если начнет говорить, заплачет. Его душила злость, смешанная со стыдом. «Как теперь появиться перед людьми?» — думал он. Однако, пересиливая себя, сказал:

— Правда, князь, поедем в Троицу.

Опять наступило молчание.

— А сдается, в Преображенском все спокойно, — почему-то посмотрел на Меншикова Голицын.