Если б, если б…

Нет, все здесь оказывалось не так уж просто, как представлялось на первый взгляд.

Извозчик пропылил по разбитой мостовой, ныряя в песчаных увалах улички, – уехал, скрылся. Тишина первозданная снова воцарилась, замлела, задремала, а Б. Б. все стоял возле дома, с недоумением разглядывая эмалированную дощечку над калиткой – белую табличку, по своему виду похожую на те, какие прикреплялись на парадных дверях зубных врачей и присяжных поверенных. Но не фамилия хозяина, не род его занятий значились на табличке. «Кто приходит ко мне, – прочитал Б. Б., – делает удовольствие, кто не ходит – делает одолжение».

– Забавно! – усмехнулся он и нажал на пуговку звонка. Словно сама собою, калитка распахнулась бесшумно, явила внутренность усадьбы. В нескольких шагах, в глубине чистенького дворика, огромная голова с разинутой зубастой пастью таращилась, сверкала стеклянным пучеглазием. Что-то в ней знакомое почудилось, словно бы еще в детстве увиденная картинка мелькнула, вспыхнула в памяти… Толстая растрепанная книжка… какие-то великаны-толстяки, обжоры… смешные, невероятные приключения…

Нарочитое покашливание: «Кхи-кхи!» – раздалось где-то под ногами, внизу: задрав печеным яблочком сморщенное личико, диковинный карла в красной турецкой феске вертелся у колен, петушком-цыпленком пел дребезжаще:

– А что, кукареку, угодно-с?

– Господин Дуров дома ли? – спросил озадаченный Б. Б.

– Дома-с, кукареку, пожалуйте. Как прикажете доложить?

Б. Б. назвался. «Ну, действительно, – подумал, следуя за карлой, – чудеса… Тут, видно, не заскучаешь…»

Парочка павлинов, распустив причудливые цветники хвостов, бродила по кипенно-белому песочку, пронзительно вскрикивая временами. Серый зобатый пеликан, вытянув шею, страшно защелкал ужасным клювом, зашипел, прихрамывая, погнался за приезжим, пребольно ущипнул за ногу в полосатых английских брючках. Б. Б. ахнул и замахнулся тросточкой на дерзкую птицу.

– Замашки критика! – показываясь на веранде, весело засмеялся Дуров. – Литератора почуял, шельмец… Ну, здравствуй, милочка, здравствуй, добро пожаловать! Давно поджидаем…

«Ох, это провинциальное амикошонство! Ты… Милочка…» – недовольно поморщился Б. Б. Но, вовремя вспомнив налитую вином манишку и брудершафтпые поцелуи, —

– Вот видишь, – сказал, – обещал и приехал. Принимай гостя, Анатолий Леонидыч!

Кругом кричала позолота: рамы картин, багеты и кисти на портьерах, какие-то блюда, кувшины, подзеркальные столики на гнутых точеных ножках, люстры, подсвечники, бахрома скатерти, пепельницы, клетка с попугаем, – все сверкало, переливалось золотым сияньем.

В кабинете, куда Анатолий Леонидович ввел гостя, тоже играло, поблескивало золото. На корешках книг в огромных шкафах, на инкрустациях старинного бюро, на чернильном приборе среди заваленного бумагами письменного стола, на шикарном бюваре с какою-то юбилейной золотой пластинкою… Даже во вставочках-ручках перышки были золотые – «рондо».

И еще бархат был. Очень много бархата.

Такую «роскошь» нынче мы справедливо бы назвали безвкусицей. А тогда, в начале века? Конечно, и тогда это называлось так же. Но, тем не менее, чудовищное нагромождение золота и бархата являлось еще и выраженьем богатства. Этакой, что ли, золотою пылью в глаза.

Гость балдел стремительно.

Он пытался сохранить вид столичного превосходства, но где же! Еще в Петербурге, вдоволь наслушавшись о тысячных гонорарах знаменитого артиста, сейчас своими глазами видел подлинное богатство, и увиденное поразило: это уже были не слухи, не анекдоты, не досужая выдумка. Это было то, перед чем хотелось и надлежало благоговеть. Форс столичного литератора улетучивался с каждой минутой, все более появлялась, черт возьми, даже робость какая-то…

В тесноте невероятной кругом обступали очень дорогие вещи, одна дороже другой: китайские вазы, мраморные статуи, картины, гобелены, старинное оружие, антикварная мебель…

– Все подлинное, милочка… все подлинное, – небрежно вскользь бросал Дуров. – Подделок не ищи. Из дворца эмира бухарского, – кивал на какое-то тончайше разузоренное чудо. – А вот – из коллекции гофмейстера диора его величества, по случаю… Пять с половиной отдал, считай, задаром! Это, – ласково погладил бронзового мальчишку с крылышками, – это Канова… Чувствуешь, милочка? Канова! Настоящий, заметь… Семь с чем-то, дороговато, конечно, но – каков? Вечное, братец! Цены такому нет! О жалких презренных деньгах – можно ли говорить!

Неловко поворотясь, гость задел шаткую тумбочку. Гигантская ваза с портретом Наполеона качнулась, накренилась, готова была грохнуть на пол. Дуров ловко подхватил ее.

– Извини, – сказал, – ералаш, кутерьма… Никак не выберу время разобрать, навести порядок. Вот погоди, задумал каталог напечатать, тогда…

Он говорил стремительно, часто мигая, часто взглядывая на перстень почему-то; слова неслись вскачь, обрывая мысль, перескакивая на другое. Что – т о г д а – так и осталось неизвестным. Но радовался гостю искренно. Может быть, не столько гостю – милому человеку, другу, собеседнику, сколько занимательному объекту для наблюдений. И даже как-то по-детски: новая, незнакомая игрушка – какова она? Из чего сделана? А что внутри?