Если на передовой слагали легенды о его храбрости, то после ранения — о мужестве. В таком возрасте перенести несколько операций, потерять ноги и при этом — ни слова жалобы. Попросил, чтобы из Афона его перевезли в Гудаутский госпиталь — там легче будет консультировать уже появившихся у него учеников. Прилетела выхаживать жена — Зоя Николаевна.

На долечивание и протезирование Деда перевезли в Москву. По его словам — ненадолго: «Там по моей специальности еще на много лет работы хватит. Сам уже возиться с минами не смогу, но займусь подготовкой саперов-профессионалов».

— Вот, говорят — пуля не выбирает. На самом деле она очень даже выбирает — именно тех, кто нес в себе лучшие черты абхаза…

Погибла санинструктор Инга Габния: у Шромы она и еще один боец укрылись в пустом доме, забились в угол, Инга положила голову на его колени. Залетевший в окно осколок попал девушке в висок. Парень просто обезумел, ходил, повторял: «Она же меня собой прикрыла».

Эльдар — азербайджанец из Карабаха. Круглый сирота, три года боевого стажа. Утверждает, что ему семнадцать, на вид — не больше четырнадцати, хорошенький, как картинка. Совсем по-детски неравнодушен к жвачке.

— Что значит — почему приехал? Если так рассуждать — почему другой должен воевать, почему не я — никто бы не приехал.

— Но у тебя дома тоже война…

— Там не воюют — там торгуют!

— С местными армянами не ссоришься?

Изумленный взмах ресниц:

— Зачем ссориться? Есть плохие армяне, есть хорошие — все люди разные, мы у Шромы с армянским батальоном вместе были — отличные ребята. А после войны хочу здесь остаться: женюсь на абхазке, виноград разводить буду.

— Все-таки 70 лет Союз был одним целым, делить его по живому невозможно, это больно! И кто спрашивал сам народ — хочет ли он этого?

Советские времена здесь часто поминают добрым словом, многие добровольцы всерьез считают, что воюют «за восстановление Союза». Да, конечно, сегодня рвануло то, что копилось годами, именно с тех, тридцатых советских лет, но — «войны тогда не было».

Заведующий отделом истории средних веков Абхазского государственного музея Ермолай Аджинджал — вылитый Хранитель музея Лебедев из фильма «Белое солнце пустыни»: две андерсеновские «невинные души», затянутые водоворотом войны. К счастью, в отличие от своего несчастного коллеги, Аджинджалу чудом удалось выжить.

— Когда в Сухум вошли грузинские солдаты, во всем городе начались пожары и грабежи. Люди так ужасно грабили! Я шел по улице, а там двое ребят выносят водку из магазина прямо ящиками, говорят: «Возьми ящик, пригодится!» Не так мне, наверное, надо было сказать, но я ответил: «Нет — я Бога боюсь». Пришлось от них убегать, и я понял, что надо выбираться из города. Пешком добрался до Гумисты, где жил один армянин, он показал брод, где можно перейти. А через несколько дней, по заданию нашей разведки, я вернулся. Знакомые старушки мне дали очень важный материал — про аэродром, расположение войск. Я его спрятал, извините, сюда — за резинку — и вернулся к своим уже как настоящий разведчик. И, знаете, такой гордый был: теперь, если даже и убьют, все-таки успел что-то полезное сделать!

Месяца через два на Гумисте уже стояли заставы, но мне опять пришлось перейти через фронт, потому что надо было окна в нашем музее забить. И вот тогда я начал переправлять по знакомому броду людей, которые хотели уехать, но не имели возможности: женщин своих отвел, некоторых наших сотрудников. Кроме нас, там и другие пытались перейти, только не сумели, потому что гвардейцы начали их обстреливать.

Потом мне сказали, что нужно выручить нашего сотрудника Игоря Мархолия, который скрывался у своих русских родственников: его за книгу «Об абхазах и Абхазии» объявили врагом грузинской нации. Отвел его, возвращался уже вечером. За мостом две машины стояли с грузинами-гвардейцами. Кричат по-грузински: «А ну, иди-ка сюда!» Подхожу, говорю по-русски: «Здравствуйте». Один уже по-русски спрашивает: «Какой ты нации?» — добавил нехорошие слова. — «Что это ты ходишь туда-сюда?» Я не мог скрыть, кто я, это же легко проверить: «Абхаз я, ребята».

Они измученные, наверное, были — ведь целый день там сидели — и на меня озлобленные: «А, ты абхаз, это вы чеченцев привели!» В общем, начали бить сильно палками, ногами, ножом колоть. Дождь пошел, я стал таким грязным, как обезьяна — весь в крови и грязи. Потом потребовали документы, вытащили все бумаги и среди них нашли письмо на английском языке, которое из Голландии пришло нашему сотруднику, а я его взял перевести. Вот это-то письмо меня и спасло.

Спрашивают: «Что это?» Я подумал: если скажу, что по истории Абхазии, еще хуже будет, этого они больше всего боятся. Отвечаю: «Это по работе, я завотделом музея». Забросили меня в машину, повезли туда, где люди арестованные. Я сознание потерял, пришел в себя, когда стали мокрым полотенцем по лицу бить и за волосы лицом по стенке возить, как бы круг такой из крови рисовать. Рядом были две девочки-армянки с отцом, матерью и бабушкой. И эти молодые ребята из Кутаиси так ужасно себя вели, так к этим девчонкам приставали — вообще невозможно было! Я не мог стоять на ногах, как тряпка лежал. Тут заходит какой-то мужчина: «Уберите эту обезьяну, сейчас сюда Шеварднадзе может зайти!» Оттащили меня в угол, люди загородили, но никто не зашел.

Через некоторое время меня опять заметили, лицо чуть-чуть обмыли, посадили и этот человек говорит: «Это ты, Ермолай? Не узнаешь? Посмотри мне в глаза — это я, Кингурадзе!» Я вспомнил: он в КГБ работал, был прикреплен ко мне, когда в 78-м у нас были волнения на национальной почве и на абхазов гонение. «А где твои друзья?» И про одного человека спросил, которого я на днях переправил. Ну, мне, конечно, пришлось быть немножко неискренним, отвечаю: «Не знаю». А Кингурадзе: «Он где-то здесь скрывается, вы все в списке, вас всех повесят!»