При всех данных обстоятельствах германская тайная разведка в тылу неприятельской армии оставалась, однако, настолько ограниченной, что не могла полностью удовлетворить разведывательную потребность армейских штабов и верховного командования. Крупнейшим и важным источником для германской разведки на западном театре военных действий и единственным на самом фронте стали, поэтому, неприятельские военнопленные.

Главное значение приобретал этот источник благодаря возможности своего быстрого использования во время боев. Нелегко было найти необходимое для этой цели количество [175] пригодных переводчиков. Ничтожность вспомогательных сил принудила самым тщательным образом подготовить и эту отрасль разведки, дабы трения не увеличивали уже существующих затруднений. С тем, что придется допрашивать и цветных солдат, сначала вообще не считались. Впоследствии, однако, нашлись подходящие переводчики и для них.

Все военнопленные оказывались хорошо содержимыми и снаряженными, если принимать во внимание последствия только что происходившего боя. Если исключить только что перенесенные потрясающие впечатления, то и настроение их оказывалось в общем и целом хорошим и даже превосходным, особенно с тех пор, как стала материально заметной помощь американцев.

Здесь не место опровергать клеветнические оскорбления германских войск за их плохое обращение с пленными. Не говоря о том, что это противоречило уже самому духу германских войск, хорошее обращение с пленными, как с ценным и почти единственным на театре военных действий источником сведений, соответствовало и интересам немцев. При первой же возможности, во избежание личных оскорблений и озлобления, пленных уводили за условленную тридцатикилометровую полосу. Кроме того, они сохраняли свои деньги, ценные вещи и бумаги, содержавшие часто ценные сведения. Естественно, что совершенно избежать того, чтобы страдавшие от чрезвычайных лишений германские войска не присваивали себе в качестве военной добычи ценные части одежды, в особенности же превосходные кожаные куртки и пальто, взятых в плен летчиков, не удавалось. Равным образом и английские высокие резиновые сапоги, бывшие, впрочем, причиной длительных болезней ног, часто находили любителей в германских окопах раньше, чем того желали бы их владельцы.

Пленный имел право немедленно, самое позднее — в армейском лагере военнопленных, написать открытое письмо своим близким. Об отсылке его заботились вполне Добросовестно. И как раз это разрешение развязывало языки даже самым скрытным. Содержание на германской стороне, по [176] понятным причинам, существенно отличалось от того, к которому пленные привыкли до тех пор. Часто случалось также, что при неожиданно значительном поступлении пленных, на месте не оказывалось своевременно достаточного количества продовольствия, не хватало одежды, белья и обуви. Вследствие этого, уменьшалась возможность расположить пленных в нашу пользу хорошим обращением: противник имел эту возможность, но, насколько удалось установить, не использовал ее. Там действовали противоположным образом: пленный, не желавший рассказывать, приводился к повиновению плохим обращением и питанием.

Неприятель, знавший по опыту своего собственного использования показаний пленных, каким ценным источником разведки они являются, прилагал все возможные мыслимые старания инструктировать своих солдат на случай плена. Захваченные приказы знакомили нас с этим и давали возможность обращаться с пленными так, чтобы полученные ими инструкции потеряли свое влияние.

Средство, преимущественно применявшееся неприятелем до самого конца войны и заключавшееся во внушении войскам страха перед варварами и перед пленом, оказывало часто противоположное действие. Как раз пленные, находившиеся еще под потрясающим впечатлением боя, встретившие затем человеческое обращение и утоление своего голода и жажды, высказывались даже охотнее, чем перебежчики. С последними обращались, понятно, с большой осторожностью, так как нельзя было не подозревать, что они явились для шпионажа, попытаются завоевать благосклонность ложными сообщениями и сбежать вновь при первой возможности.

Летчиков обеих сторон связывал между собой технический интерес и известный спортсменский дух. К этому присоединялось то обстоятельство, что многие из них были еще весьма молоды и что английские и французские летчики часто набирались из малоценного материала. До самого конца войны неприятельские летчики не перестали уважать немецких. В товарищеской беседе они откровенно рассказывали обо всем, и [177] полученные от них сведения были тем ценнее, что именно летчики часто бывали знакомы со стратегическими обстоятельствами и, тем самым, с важнейшими вопросами.

Намеренно ложные и обманные показания давали, собственно говоря, только офицеры и унтер-офицеры, так как они понимали всю их военную ценность. Английский же офицер не делал и этого. Он был образцово молчалив, и его превосходили в этом разве лишь старослужащие английские же унтер-офицеры и солдаты.

Влияние ранения или нервного потрясения бывало различно. После перенесенного тяжелого потрясения, лучше тренированные английские военнопленные обнаруживали, естественно, большую сопротивляемость, нежели французские и бельгийские. В то время, как последние обнаруживали после подобных переживании нервную болтливость, связанную с возбужденной фантазией, у англичан эти же обстоятельства вызывали тихую замкнутость, доходившую часто до полной молчаливости.

Легко раненые, убеждавшиеся уже на перевязочном пункте, что с варварством немцев дело обстоит не так уже плохо, показывали часто из благодарности лучше всего. Точно также обстояло дело и с тяжело ранеными, поскольку их приходилось оставлять в передовых линиях, вследствие невозможности их транспортировать, или вследствие того, что огонь их собственной артиллерии мешал их отправке в тыл. Их показания шли тогда на пользу только войсковой части, но не командованию.

Отравленные газами были, по большей части, весьма словоохотливыми, равно, как лихорадящие, употреблявшие, по-видимому, свои последние силы на то, чтобы весьма подробно описывать свои последние впечатления.

Некоторые пленные давали прямо-таки классические показания. Так, например, один захваченный незадолго до битвы на Сомме француз, выдал весь план наступления, вплоть до его деталей, с такой точностью, что ему не поверили. Точно также и один английский сержант дал весной 1918 года столь обширные и невероятные — для его кругозора — показания, что они были [178] оставлены под сомнением и лишь позднее оказались правильными. Случилось это и с одним из первых пленников из танков. Он вышел невредимым из взорвавшейся машины, долго еще дрожал от этой адской езды и рассказал в этом состоянии самым детальным образом обо всей своей деятельности на одной фабрике танков, о деталях конструкции их и о размерах производства этих новых боевых средств. И здесь донесение разведки было встречено подозрительно, пока дальнейшие данные не подтвердили его. Показания были настолько подробными, что по ним оказалось возможным сконструировать модель танка.