Простодушный дон Рафаэль, охотник и игрок

Аннотация

Когда думы уносили его в прошлое и воспоминания о минувшей любви наполняли его душу, он острее чувствовал бег времени, скольжение пустых, легких, как воздух, часов.

Те глаза! Они уже не светили ему, они остались где-то там, в туманной дали, угаснувшие для него навсегда, и эхо забытых слов звучало глухо, как за горою шум моря. И только в самой глубине его сердца что-то звучало. Шепот скрытых родников.

Когда думы уносили его в прошлое и воспоминания о минувшей любви наполняли его душу, он острее чувствовал бег времени, скольжение пустых, легких, как воздух, часов. Те глаза! Они уже не светили ему, они остались где-то там, в туманной дали, угаснувшие для него навсегда, и эхо забытых слов звучало глухо, как за горою шум моря. И только в самой глубине его сердца что-то звучало. Шепот скрытых родников. Жизнь была пуста, и он был один, совсем один. Один, наедине со своей жизнью… Чтобы хоть чем-то заполнить ее, он ходил на охоту и играл в ломбер. И все-таки он не был печален. Душа его была проста, и это героическое простодушие не желало знать о печали. Когда кто-нибудь из его партнеров по игре старался найти карту, чтобы забрать все взятки, дон Рафаэль обычно повторял, что есть вещи, которых искать не следует: они приходят сами. Он был провиденциалистом, то есть верил во всемогущество случая. Может быть, верил только для того, чтобы во что-то верить и занять чем-то свои мысли. — И почему вы не женитесь? — поджав губы, спросила его однажды экономка. — А почему я должен жениться? — Может быть, тогда вы не будете ходить как потерянный. — Есть вещи, сеньора Рохелия, которых не следует искать: они сами приходят. — Вот именно, когда уже и не думаешь о них. — Да, как в игре! Но, видите ли, есть причина, которая заставляет меня думать об этом… — Что же это за причина? — Я хочу умереть спокойно, не сделав духовного завещания. — Ну и причина! — воскликнула встревоженная экономка. — Для меня она единственно стоящая, — ответил он, смутно ощущая, что важны вовсе не причины, а то значение, которое придается им. Сверток на пороге его дома. Он нагнулся, чтобы лучше разглядеть. Что-то шевельнулось там, внутри. Как воспоминание. Да, сверток шевелился. Он поднял его: теплый. Развернул: новорожденный. Он все смотрел и смотрел, и в сердце своем он уже ощущал не только шепот, но и свежесть пробивающихся родников. «Славную дичь послала мне судьба», — подумал он. Дон Рафаэль вернулся домой с ружьем на ремне, держа в руках сверток. Он поднялся по лестнице на цыпочках, — чтобы то, что лежало в свертке, не проснулось, — и несколько раз тихо постучал в дверь. — Вот я принес это, — сказал он экономке. — А что это такое? — Кажется, ребенок. — Только кажется?… — Его оставили на крыльце. — А что же нам делать с ним? — Ну… что делать? Очень просто: воспитывать! — Кто будет воспитывать? — Мы оба. — Я? Я не буду! — Найдем кормилицу. — Да в своем ли вы уме, сеньорито! Прежде всего, нужно поставить в известность судью, а этого — в приют! — Бедняжечка! Нет, только не в приют. — Конечно, хозяин здесь вы. Первые дни ребенка из милосердия кормила соседка, но вскоре врач дона Рафаэля нашел чудесную кормилицу — молодую одинокую женщину, которая только что произвела на свет мертвого ребенка. — Как кормилица она превосходна, — сказал дону Рафаэлю врач, — а как человек… Видишь ли, оступиться может каждый. — Только не я, — ответил с присущим ему простодушием дон Рафаэль. — Лучше всего было бы, — сказала экономка, — чтобы она взяла его воспитывать к себе. — Нет, — возразил дон Рафаэль, — в этом кроется большая опасность: я не доверяю ее матери. Нет, здесь, только здесь, у меня на глазах. И не нужно расстраивать кормилицу, сеньора Рохелия, ведь от этого зависит здоровье ребенка. Я не хочу, чтобы из-за огорчений Эмилии у нашего ангелочка болел живот. Эмилии, кормилице, было лег двадцать; высокая, стройная, чем-то напоминавшая цыганку, она ходила как курица, которую обхаживает петух. Глаза ее вечно смеялись. Невероятно темный цвет их подчеркивал рамку иссиня-черных волос, падавших на виски, как два тяжелых вороновых крыла. Яркие губы были полуоткрыты и влажны. — А как вы собираетесь крестить его, сеньорито? — спросила сеньора Рохелия. — Как сына. — Да вы что, сумасшедший? — Может быть. — А если завтра по этому медальону, что на нем, и каким-нибудь приметам его найдут настоящие родители? — Настоящие родители — это я: и отец, и мать. Я не ищу детей, как не ищу и хорошей карты; но когда они сами приходят… я готов их принять. И я уверен, что в таком случае родительские чувства — самые чистые и свободные: они подчинены не инстинкту, а доброй воле. Не моя вина, что он родился. Вырастить его будет моей заслугой. Нужно верить в провидение хотя бы для того, чтобы верить во что-то: это утешает, и, кроме того, теперь я могу умереть спокойно, не сделав духовного завещания: мальчик по праву наследует мне. Сеньора Рохелия кусала губы. Когда же дон Рафаэль окрестил ребенка и велел записать его как своего сына, это вызвало смех у всей округи. Но никто не заподозрил дона Рафаэля ни в чем худом: слишком хорошо все знали его кристально чистую душу. Экономка вынуждена была, вопреки своему желанию, примириться и ладить с кормилицей. Теперь дон Рафаэль думал не только об охоте и ломбере. Теперь его дни были заполнены, дом зажил новой жизнью, яркой и простой. Теперь он нередко проводил бессонные, беспокойные ночи: слыша крик ребенка, он шел к нему, брал на руки мальчугана и успокаивал его. — Он прекрасен как солнце, сеньора Рохелия. Да и с кормилицей, мне кажется, нам повезло. — Как бы она не принялась за старое… — Об этом уж я позабочусь. Это было бы изменой, вероломством: она должна быть с ребенком. Но нет, нет; этот парень, что ее обманул, уже ей опостылел: ведь он бездельник, первостатейная бестия. — Не очень-то верьте… Не очень-то верьте… — Я собираюсь оплатить ему проезд в Америку. А ее нужно пожалеть, она — бедняжка… — До первого случая… — Я говорю, что не допущу этого! — Ну, если она захочет… — А-а, что касается этого, то да! Видите ли, если сказать вам правду, правда заключается в том, что… — Да я догадываюсь. — Но прежде всего я забочусь о сыне! Эмилия вовсе не была дурочкой, и удивительное простодушие этого старого холостяка, который, казалось, живет в каком-то полусне, поражало ее. Она сразу же привязалась к младенцу, точно была его родной матерью. Приемный отец и та, что действительно вскормила ребенка своим молоком, проводили долгие часы у колыбели, любуясь спящим ребенком, тем, как он во сне улыбался и чмокал губами. — Вот оно, что такое человек! — говорил дон Рафаэль. И взгляды их встречались. Случалось, что дон Рафаэль подходил поцеловать младенца, когда Эмилия держала его на руках. Дон Рафаэль наклонялся, и его щека почти касалась щеки кормилицы, а черные ее локоны задевали его лоб, Иногда он созерцал одну из ее белых грудей-близнецов, набухших щедрыми соками жизни, видел голубые жилки, змеившиеся под прозрачной кожей. Поддерживая грудь расставленными веретенообразными пальцами — указательным и средним, она склонялась с голубиной кротостью над ребенком. И снова у отца возникало желание поцеловать сына, а когда его лоб касался груди, он чувствовал ее тепло и трепет. — Ах, как мне жалко, солнышко мое, что я скоро тебя покину! — восклицала Эмилия, прижимая мальчика к груди, словно он мог понять ее. Дон Рафаэль молчал. Часто кормилица, укачивая ребенка, пела ему ту древнюю и монотонную, ту сладостную песню, которую матери передают одна другой от сердца к сердцу и все же всегда создают заново, сочиняя каждая свою, вечно новую и все ту же, единственную как солнце. Дон Рафаэль слушал песню, и она была для него словно отзвук далекого, почти забытого детства. Качалась колыбель, и, вторя ритму этого движения, билось сердце отца. И смешивалась эта песня Если будешь мало спать… с шепотом скрытых родников его сердца, Бука к вам придет опять… которое все еще спало. Будь хорошим, засыпай… погруженное в туманную дымку прошлого. Баю, баюшки, бай, бай… «Какой хорошей матерью она стала!» — думал он. Однажды, говоря о несчастье, которое сделало ее кормилицей, дон Рафаэль спросил: — Послушай, девочка, как же это могло случиться? — Вы же знаете, дон Рафаэль! — И щеки ее слегка зарделись, почти неприметно. — Да, ты права, я знаю! Однажды ребенок тяжело заболел; настали дни и ночи, полные отчаяния. Дон Рафаэль приказал Эмилии спать с ребенком в его комнате. — Но, сеньорито, — сказала она, — как же мне спать здесь?… — Да очень просто, — ответил он с обычным своим простодушием, — спать как спится. Ведь для этого человека, который сам был воплощенным простодушием, все было просто. Наконец врач объявил, что опасность миновала. — Опасность миновала! — вскричал дон Рафаэль. И, не в силах сдержать волнение, он бросился обнимать Эмилию, плакавшую от неожиданной радости. — Знаешь что? — сказал он, не выпуская ее из объятий, и посмотрел на ребенка, улыбавшегося после счастливого выздоровления. — Нет, но вы скажете, — ответила она, и сердце ее неистово забилось. — Подумай, девочка: мы оба свободны, нас ни в чем нельзя упрекнуть — я ведь не верю, что ты все еще думаешь об этом глупце, мы даже не знаем, приехал он или нет в Тукуман, — и раз мы уже стали каждый по-своему отцом и матерью одного и того же ребенка, давай поженимся — и дело с концом. — Но, дон Рафаэль!.. — Она зарделась. — Слушай, девочка, ведь тогда у нас могут быть и еще дети… Довод был не вполне обоснованным, но он убедил Эмилию. И так как они жили вместе и не стоило откладывать дело в долгий ящик — дни так быстро бегут, что-то еще будет! — этой же ночью они соединили свои судьбы и вскоре после этого поженились, как повелевает святая мать наша церковь и предусмотрительное государство. И они были счастливы по-своему, простым человеческим счастьем, — а ведь это совсем не мало! У них было десять человек детей, с благословения божия, так что уж теперь простодушный дон Рафаэль, который из охотника и игрока нежданно-негаданно превратился в отца семейства, мог умереть спокойно, не сделав духовного завещания: у него были наследники. А вот и то, что он имел обыкновение повторять и считал основным положением своей жизненной философии: «Все на свете дело случая. Нужно вверить ему свою судьбу».