Алексей жалел, что не воспользовался последней поездкой в Карлсбад, чтобы скрыться от отца. Правда, тогда еще была жива жена, не было соперников по престолонаследию, и пропасть между отцом и сыном была не так глубока.

Вскоре явился прекрасный предлог к отъезду.

Царь написал сыну из Копенгагена:

Суровый Петр снова пытался примириться с сыном, снова — в который уж раз! — предлагал стать соратником, верным помощником, не хотел гибели Алексея, которой тот слепо шел навстречу.

Но в Алексее взяла верх вражда к отцу и к новой России, которую царь создавал неустанными трудами. Он решил воспользоваться удобным случаем. Алексей поехал к Меншикову, правителю государства в отсутствие Петра.

Александр Данилыч принял царевича, стоя в своем кабинете, сухой и надменный. Он совсем не походил теперь на униженного царедворца, который несколько месяцев назад приезжал к Алексею просить милости.

— Вот батюшкино письмо, — сказал царевич. — Батюшка-государь требует меня в поход.

— Каково решили, ваше высочество?

— Батюшкина воля для меня священна! (Меншиков удивленно поднял брови.) Еду к армии.

— Добро! — молвил светлейший совершенно таким тоном, как обычно говорил это свое любимое слово царь. — Давно пора сию бесплодную распрю кончить. Я чаю, вам на дорогу нужны деньги?

— Затем и приехал, — сказал царевич.

— Добро, — повторил князь. — Деньги будут, ваше высочество. И должны вы для государя одну сатисфакцию [164] учинить.

Царевич взглянул вопросительно.

— Получил я вчера цидулу [165] от его величества. Петр Алексеевич весьма заинтересован способом выделывания пороху. Дознано государем, что голландский порох супротив нашего премного сильнее и дальность боя не в пример оказывает. И пишет государь, что не худо бы нам сие исследовать. А посему незамедлительно командировать к нему механикуса Егора Маркова.

— А я тут при чем?

Меншиков удивился непонятливости царевича.

— Вы к государю едете, и Марков также: вместе и отправитесь. Мне механикуса одного послать — денег на дорогу давать, а вам лишнего человека в свиту взять ничего не стоит.

Алексей сморщился, как от зубной боли: «Вот еще не было печали! Соглядатая подсылает, батюшкина любимца… А как откажешься?»

С кислой улыбкой царевич сказал:

— Не худо придумано, Александр Данилыч! Пускай Марков собирается.

Вернувшись, царевич вызвал камердинера, Ивана Афанасьева Большого. Старик вошел, стал у порога:

— Что прикажешь, царевич?

— Собирайся, Иван! Едем в Неметчину!

— Опять лечиться, что ли? Пируешь больно часто, царевич, сколько раз тебе говорил.

— Ну, ты! Знай свое место!

— Да тебя жаль. Небось чуть не с пеленок с тобой нянчусь.

Алексей внимательно посмотрел на старика:

— Человек ты верный! Скажи, Иван, любишь меня?

— Душу за тебя готов положить! — горячо воскликнул Афанасьев.

— Я тебе великую тайну открою. Будешь молчать?

Иван Большой опустился на колени, трижды размашисто перекрестился.

— Батюшка вызвал меня к себе. Но я еду к цесарю… А может, и в Рим!

Старик ахнул:

— Царевич, опомнись! Погубишь себя! У государя длинны руки, ох, как длинны! Везде тебя достанет.

— Нет, Иван, поздно отговаривать. Что задумал, свершу!

На лице царевича появилось выражение непобедимого упрямства. Иван понял: спорить бесполезно.

— Воля твоя, царевич, — вздохнул старик. — Ты господин, а мы слуги. Что прикажешь, то и сделаем…

— Посоветуй, взять ли мне с собой Афросинью? Жить без нее не могу!

Афросинью Федорову, крепостную Никифора Вяземского, Алексей полюбил еще при жизни жены.

Иван Большой смотрел на него с удивлением.

— Бери, коли хочешь, и Афросинью. Убегай, пожалуй, хоть и к цесарю, только я тебе не советчик. Хорошо, когда удастся это дело. А не удастся, будешь гневаться. «Почему, скажешь, не вразумил меня, старый хрыч?»

— Молчи! Про это дело знаешь только ты да Кикин. Ступай, собирайся! Федора Дубровского ко мне пришли.

Дубровскому царевич тоже рассказал о своих планах. Этот отговаривать не стал: