Шрифт:
— Сиди тут, дед! Коли изба уцелеет, жив останешься.
А сам выскочил во двор разыскивать Илью.
Булавин, выбежавший на крыльцо в наброшенном на плечи кожухе, громко отдавал приказания. Есаулы побежали по хатам собирать казаков. Но тех уже подняла пальба, приближавшаяся от окраины к центру городка.
Акинфий и Илья стояли у крыльца с заряженными фузеями.
— Слушать меня, хлопцы! — распоряжался Булавин. — У Лукьяшки, как видно, сила больше, чем у нас: видите, какой лавой надвигаются! Но мы им запросто не поддадимся! Кто пешой, укрывайтесь по хатам, оттуда из рушниц [103] да пистолей бейте собачьих сынов. А вы, конники, скачите по улицам, рубайте недругов саблями!
103
Рушница (украинск.) — ружье.
— Добре, батько! — отвечали сгрудившиеся на тесной улице казаки и пустились выполнять приказ атамана.
Илья Марков и Акинфий Куликов поднялись на чердак богатого дома, где жил Булавин, расковыряли дыры в соломенной крыше и стали выжидать врагов.
На улицах Закотного городка завязались рукопашные схватки, из окон и с чердаков гремели выстрелы. Низовцы несли большие потери.
Лукьян Максимов понял: так ему не выбить булавинцев из городка и до утра. Но у него был крупный козырь, о котором не подозревал предводитель голытьбы. Максимов привез с собой пушки. Оттянув своих из городских улиц, войсковой атаман приказал открыть огонь.
Илья и Акинфий успешно отстреливались со своего чердака и уже уложили несколько низовцев, как вдруг наступила тишина.
— Что это, батя? — обрадованно спросил Марков. — Ушли недруги? Видно, не по зубам пришлась им наша оборона!
— Нет, Илюша, — сурово ответил Акинфий. — Не такая идет сейчас война, чтобы оставили нас в покое враги. Знать, придумали что-нибудь на наши головы.
Старик оказался прав. Загрохотали пушки, и каленые ядра запрыгали по улицам, зашипели, врезаясь в соломенные крыши. Илья, бывалый артиллерист, ни на миг не усомнился в исходе боя.
— Это конец, батя! Надо отступать.
Друзья сбежали вниз. Спустившись в сени, они услышали громкий и торжественный голос, от которого у них похолодело сердце. То одинокий, брошенный в хате слепец читал себе отходную. [104]
— Батя, неужто оставим старика? — крикнул Илья, охваченный ужасом и жалостью.
— Коли мы то сделаем, самые последние люди на свете будем!
В избе догорала последняя свеча. Марков подхватил на руки маленького, сухонького старичка.
104
Отходная — молитва, которую читали над умирающим.
— Рано, дедушка, смерть себе ворожишь! — с наигранной веселостью молвил Илья.
Они перебежали двор, перебрались через плетень и очутились на соседней улице. Акинфий тащил ружья, Илья нес бандуриста, не выпускавшего из рук бандуры. Оглянувшись, они увидели, что крыша покинутого ими дома пылает, как огромный костер.
Прежде чем враги с диким гиканьем и воем ворвались в Закотное, Акинфий и Илья успели уйти далеко и укрылись в глубокой балке.
Лишь несколько десятков людей, уцелевших из большого отряда повстанцев, собрались утром в степи. Был среди них и Булавин. Переловив бродивших без седоков коней, маленькая группа двинулась на юг, избегая проезжих дорог. Илья Марков и Акинфий Куликов, как за малым ребенком, ухаживали за ослабевшим от пережитого кобзарем.
А Лукьян Максимов с торжеством доносил царю:
«И возмутителей поймав, многим наказание чинили, больше ста человекам носы резали, а иных плетьми били и в русские города выслали, а пущих заводчиков повесили на деревьях за ноги».
Долго скакали булавинцы по притихшим степям, ночевали в балках, скудно питались тем, что удавалось достать на одиноких хуторах. Слепой кобзарь не вынес тягот дороги и тихо угас на руках Ильи. Рыдая от горя, Марков вырыл могилу у подножия древнего кургана и уложил туда старика с его неизменной бандурой.
В Запорожье приехали только в январе, когда повеяло уже теплым ветром с Черного моря. Сечь приняла вождя голытьбы гостеприимно, атаману дали жилье в Кодаке, откуда можно было за несколько часов доехать до Запорожья.
Булавин не пал духом после тяжелого поражения. Он строил широкие планы на весну, когда степь сбросит белый кожух, пробьется молодая травка и когда казаку с его конем везде будет лагерь.
А пока уцелевший Хведько с неизменным гусиным пером за ухом и с песочницей у пояса писал новые «прелестные» письма. Булавин рассылал их на Дон, на Украину, в Астрахань и на Терек. И уже стекались к нему новые бойцы, не запуганные, а обозленные зверствами низовских карателей. Домовитое казачество, поднявшее было голову после Закотного, снова приуныло.
Булавин говорил:
— Как вода подтачивает вешний лед, так и мы подточим силу лиходея Максимова.
Чтобы привлечь на свою сторону запорожцев, Кондрат Афанасьевич отправился в Сечь. Кошевой атаман Костя Гордиенко встретил Булавина с наружной приветливостью, под которой таилась ненависть. Гордиенко в душе стоял заодно с Максимовым и домовитыми казаками, но боялся показывать это слишком открыто: на Сечи у Булавина было много сторонников.
Сход был бурный. Казаки одобрительным шумом встретили Булавина, когда атаман появился на возвышении.