Но расстаться с Ильей, которого он любил пуще жизни? Илью возьмут в солдаты, а он, Акинфий, пойдет один бродить по дорогам?.. И произошло чудо.

Вместо сгорбленного немощного странника с бессильно опущенными руками перед Торпаковым очутился здоровенный мужик, ростом выше прежнего на целую голову, с выпуклой грудью, с мощными руками, с большой, гордо поднятой головой. И даже, казалось, одежда мужика приобрела новый, щеголеватый вид. Поручик глядел и не верил своим глазам.

— Ваше благородие, прикажи дать мне шомпол, — звонким голосом сказал Акинфий.

— Зачем тебе шомпол? Али сам себя сечь хочешь?

— Дашь, так увидишь.

— Федосеев, дай ему шомпол, — приказал Торпаков капралу.

Взяв толстый железный прут, Акинфий легко завязал его узлом и протянул офицеру.

— Что скажешь, ваше благородие, годен я в солдаты али нет?

Торпаков пришел в восторг.

— Ах, шельмец, ах, мошенник! — восклицал он, захлебываясь от смеха. — Вот чертов старичище! А ведь как прихилился, посмотришь — ветром сдует. Беру, конечно, беру и тебя!

— Пропало казенное добро, — уныло сказал Федосеев.

— Этому горю легко помочь, — возразил Акинфий, взял из рук офицера шомпол, привел в прежний вид и подал повеселевшему капралу.

Поручик Торпаков был доволен: каких славных солдат приобрел он для своей роты! Но он принял меры: велел привести попа, и вновь завербованные принесли присягу на кресте и Евангелии, что будут служить богу и великому государю честно и нелицеприятно и от воинского долга уклоняться не будут вплоть даже и до самой смерти. А оставшись наедине с Федосеевым, Торпаков пообещал капралу, что спустит с него с живого шкуру, если Марков и Куликов сбегут.

Ночью, когда солдаты уснули, Илья с Акинфием вели тихий разговор.

— Так-то, батя, отгуляли мы с тобой, — грустно начал Марков. — Вольными были птицами, а теперь придется по чужой дудке плясать.

— Эх, глуп ты еще, Илюша, — с сожалением сказал Акинфий. — За это богу надо семь молебнов отслужить, что так дело обошлось. А коли по совести молвить, не богу надо спасибо говорить, а мужичкам, что нас из беды вызволили. Видал ты, как староста перед офицером крутился, ну прямо уж на сковородке.

— Да, качаться бы нам на виселицах, кабы он хресьян не побоялся. А ведь болтни он хоть слово про гра…

— Тесс… нишкни! — зажал товарищу рот Куликов. — Об том деле молчать надо, а что вперед будет — поглядим. Ведь это только от смерти лекарства нет, а мы с тобой, слава богу, живы-здоровы, вместе остались. Руки и ноги у нас целы…

— Так ты, батя, утечь сбираешься? А присяга?

— То, что мы царю присягу дали, это нестоющее дело. Всем ведомо: вынужденная присяга силы перед богом не имеет. Наша присяга много лет назад народу принесена. Мы с тобой ее и в Астрахани и на Дону держали, а теперь, коли удача будет, и опять с народом супротив бояр пойдем.

— В Бахмуте бы снова побывать, — вздохнул Илья.

— Побежим на Дон, не минем и Бахмута, — успокоил товарища Акинфий. — А ты спи, сынок, время позднее.

Началась для двух друзей солдатская служба. Илья Марков и Акинфий Куликов удивили ротного командира своим умением обращаться с оружием. Торпаков не верил им, что свое искусство они приобрели на охоте.

«С солдатской службы удрали, подлецы», — думал поручик.

Но копаться в прошлом рекрутов Торпаков не захотел. Влюбленный в строй, ценивший хороших солдат, как помещик ценит работящих крестьян, он боялся, что, если за Марковым и Куликовым откроются тяжкие вины, их заберут от него, и рота лишится двух лучших стрелков.

Вскоре после того как булавинские посланцы попали в солдаты, пришел приказ: роте Торпакова вернуться к Юрловскому полку, который отправлялся на шведский фронт. Приказ объяснялся тем, что шведская армия продвигалась на Украину, а булавинское восстание явно шло на убыль.

Марков и Куликов чрезвычайно обрадовались: ведь они твердо решили не поднимать оружия против бунтовщиков, и это грозило им большими бедами. А бить дерзких захватчиков-шведов — какой же русский человек отказался бы от священного долга?

Начался дальний поход. Акинфия Куликова назначили кашеваром, и он своими кулинарными талантами угодил не только солдатам, но и начальству.

Старик Акинфий быстро прижился в роте. Не было у молодых солдат лучшего друга в беде, чем Куликов. Как-то сердечно и просто умел он утешить несправедливо обиженного командиром, затушить возникшую по пустякам ссору, послушать на ночном привале рассказ тосковавшего человека о родном доме, о речке, где бродил рассказчик, ловя вьюнов, о луге, где пас в ночном лошадей. И уже не один Илья Марков, а многие молодые солдаты стали звать Акинфия батей.