Шрифт:
– Хорошо. Получишь утку. Открой дверь.
– Ну уж нет! Я не такой наивный дурак. Поставьте утку у двери, а сами выйдите из комнаты.
– Ты уже совсем… – начала Ирочка, но Варвара Игнатьевна зажала ей рот и стала шептать что-то на ухо. Лицо молодой матери посветлело.
– Согласны! – громко ответила она.
В комнате решили оставить засаду. Именно эта коварная мысль пришла на ум Варваре Игнатьевне.
В засаде остался Онуфрий Степанович. Он должен был спрятаться за шкаф, а когда дверь приоткроется, рвануть ее на себя. Пока будет идти борьба, на помощь из другой комнаты подоспеют женщины.
– Попадется, как мышка в мышеловку, – заранее торжествовала Варвара Игнатьевна.
Но сын оказался достойным своей матери.
– Идите все на кухню и кричите оттуда по очереди, – приказал он, когда утку установили возле двери.
Этого никто не ожидал.
– Как тебе не стыдно, – попробовала было усовестить сына мать, но тот был непреклонен.
– Я не могу рисковать, – донесся упрямый голос ученого. – Как говорится, доверяй, но проверяй.
И всем ничего не оставалось делать, как ретироваться на кухню и кричать оттуда, словно солдатам на перекличке:
– Я!
– Я!
– Я!
Вскоре в спальне начался громкий плач, который постепенно, несмотря на грозные английские окрики, перешел в захлебывающийся крик.
– Он уморит его голодом! – заплакала Ирочка: – Он запихивает ему детскую смесь.
Наверно, это было действительно так, потому что сквозь английские иногда прорывались русские слова:
– Пей! Она совсем как настоящая!
Сердце бедной матери не выдержало. Она подбежала к дверям в спальню и забарабанила кулаками:
– Эй, слышишь! Ученый мерзкий! Пусти нас! Мы согласны на все твои условия! Говори, что нам делать!
Послышались шаги. Потом в щель под дверью просунулся листок бумаги. Ирочка торопливо схватила его. На листке было напечатано на машинке – даже это, дьявол, предусмотрел – следующее:
ДЕКЛАРАЦИЯ
Я, нижеподписавшийся, торжественно клянусь:
1. Зная, что опыт ведется на английском языке, я никогда, ни при каких обстоятельствах, вплоть до особого на то разрешения, не буду разговаривать в присутствии ребенка по-русски, а также на любом другом иностранном языке или языке народов СССР. 2. Ввиду того что имя Шурик трудно для английского произношения, я даю слово впредь именовать новорожденного до исполнения ему семи лет Смитом.
3. Сознавая, что в первое время мне будет особенно трудно соблюдать п. 1 настоящей декларации, я обязуюсь находиться в присутствии Смита лишь в звуконепроницаемой повязке, наложенной на рот.
4. Ни устно, ни письменно, ни по телефону, ни каким-либо другим способом не стану разглашать лицам, не подписавшим настоящую декларацию, цели, методы и сущность эксперимента.
5. В случае, если я нарушу хоть один пункт настоящей декларации, я никогда больше не увижу и не услышу Смита.
Подписи:
– М-да… – первым опомнился Онуфрий Степанович. – Серьезная бумага…
– Я не согласна насчет этого… как его… Смита… – Варвара Игнатьевна брезгливо сморщилась. – Гадость какая-то… Уж лучше пусть будет Шарль. Почти Шарик.
В это время Шурик-Смит залился не своим голосом.
– Где ручка? – закричала Ирочка. – Я согласна подписать хоть что! Это же сумасшедший! Разве вы не видите, что это сумасшедший? Пусть только откроет дверь! Мы его покажем психиатру!
– Меньше болтайте, – подал голос в замочную скважину ученый. – Ребенок хочет есть. Он почему-то невзлюбил сухое молоко. Еще немного, и придется применить искусственное питание. Через шланг. Я запасся шлангом. Питание под давлением – вполне безопасный научный метод.
Притихшие, все в молчании по очереди подписали декларацию и подсунули ее назад в щель под дверь.
Щелкнул замок, и на пороге возник экспериментатор. Волосы его были всклокочены, рукава закатаны, стекла очков запотели, и глаза беспокойно прыгали за ними, как озябшие воробьи за зимним окном. Через руку молодого ученого свисали какие-то плотные марлево-резиновые штуки, похожие на удавки.
– Подходи по очереди, – сказал Геннадий Онуфриевич усталым голосом. – Только без фокусов.
– Маленький ты мой, родненький! – закричала Ирочка, забыв про Декларацию, и рванулась к своему Шурику. Но Геннадий Онуфриевич оставался бдительным. Он быстро и ловко накинул на жену повязку-удавку, и крик бедной матери трансформировался в невнятный хрип.
Так же сноровисто, не исключено, что ученый до этого тренировался на своих коллегах, молодой Красин укрепил глушители, как потом их прозвали, на рты родителей и только тогда освободил дорогу.
Процессия, похожая в масках на врачей во время операции, вступила в спальню.
Ирочка, едва увидела свое многострадальное чадо, так и бросилась к нему, испуская невнятные звуки через глушитель. Деды обступили кроватку, пытаясь завязать с Шуриком-Смитом дружеские отношения. Но сделать это было чрезвычайно трудно, так как до младенца через повязки-удавки не доходили ни их голоса, ни улыбки. Пришлось удовлетвориться лишь одной «козой». Естественно, что Шурик-Смит, видя возле себя лишь одно человеческое лицо, тянулся к отцу.
– Бу-бу-бу, – говорил он пока еще на непонятно каком языке.
Во время кормления грудью юного Красина произошел небольшой инцидент. Ирочка вдруг сорвала с себя глушитель и закричала:
– Не могу больше! Вяжите этого изверга! В милицию его!
Но экспериментатор предусмотрел и это.
– Телефон отключен, – сказал он спокойно. – Я вооружен. – Геннадий Онуфриевич вытащил из кармана увесистый апельсин… – А поскольку ты нарушила первый пункт Декларации…
– Нет, нет! – испуганно перебила Ирочка мучителя. – Только не это… Прости меня. Это нервный срыв. Имею я, как мать, право на нервные срывы?