— Как вижу, — сказал я, гневно взглянув на неё, — ты такая же, как садовник; собралась защищать глупость, но напрасной будет твоя протекция.

— Верно, тот ужасный старец дал тебе этот совет; ну так поручи ему самому занять место садовника, пусть сделает всё это собственными руками, ибо всё равно целыми днями ничем не занимается, лишь бродит по полям и лесам.

— Люди мои. Как мне пожелалось, так и должно быть.

Когда я это сказал, из глаз Амелии ручьём потекли слёзы, и она сразу ушла в другую комнату.

Садовник, видя, что его надежда не оправдалась, привёз из леса молодые дубки и посадил их на назначенном месте. После этого он был всё время грустным; напрасно остальные убеждали его, что дубы не имеют никакого влияния на здоровье человека, он всё сох, силы его покинули и следующей весной, едва только те деревца покрылись листвою, он печально окончил свою жизнь.

После смерти садовника, когда я рассказал старцу о простоте этого человека, о его предрассудках и слабости характера, — тот глянул на меня, наморщил лоб, будто в знак презрения, и сказал:

— Тем лучше, о чём тут жалеть? У тебя вдосталь глупых людей — что с того, что потерял одного?

Другое злодейство этого старца ещё больше нарушило согласие и мир между мною и женой. Собрался я строить новый деревянный дом, но на фундамент не хватало кирпича. Желая восполнить недостачу, вышел я в поле и, гуляя там, выбирал подходящее место для кирпичной мастерской. Он же, встретив меня, указал на кладбище и на старую часовню, что стояла на виду недалеко от имения, да говорит:

— На каком неподходящем месте устроили это кладбище! Из окна панского дома всегда видны деревянные кресты и часовня, что за отвратительный пейзаж! Приедут к пану соседи, средь них немало молодых да весёлых людей, а эти кресты и часовня всё время перед глазами — они каждого могут довести до скорбных мыслей и меланхолии. Я бы посоветовал пану назначить крестьянам место для кладбища где-нибудь подальше за лесом, чтоб человеческое око не так часто его видело; кирпич от часовни можно пустить на фундамент, а на этом месте посеять овёс, чтоб и следа не было, что тут гниют зарытые кости умерших людей.

Я похвалил прогрессивные взгляды старца и его умение познавать характеры людей и тайны природы. И вот приказал немедленно снести деревянные кресты, собрать камни, что стоят на могилах, в кучу, разрушить часовню, а кирпич свезти в имение.

Напрасно мои крепостные, собравшись со всех деревень, просили, чтобы я не уничтожал часовню и не трогал того места, где покоится прах их родителей и прочей родни; напрасно противился отец-плебан, стараясь доказать, что я беру на свою совесть великий грех; напрасно старшие соседи в глаза попрекали меня, что отступаю от обычаев предков. Наконец Амелия, увидев, что все просьбы и уговоры оказались напрасны, тяжело огорчилась и сказала:

— Генрик, ведь эта часовня и кладбище были на этом самом месте ещё при жизни отца твоего и деда. На них эти кресты и могилы не наводили печальных мыслей, не раз они там на восходе и заходе солнца, преклонив колени, усердно молились за своих умерших крестьян. Так заведено во всём нашем крае, что кладбище устраивают на виду либо возле дороги, чтобы люди, встречая взглядом кресты и могилы, молились за души умерших. Верно, это тот злой старец дал тебе безбожный совет, но помни, Генрик, что Бог будет судить все наши дела.

— Не твоё дело! — ответил я в гневе. — Я знаю, что делаю; старец, которого ты называешь злым, смеётся над вашей глупостью; очень уж вы беспокоитесь о тех, кого уже давным-давно нет на этом свете.

И так я настоял на своём. Через два дня от кладбища не осталось и следа, а кирпич от часовни пустили на фундамент нового дома, в который через пару месяцев я и переселился.

С той поры я начал замечать, что характер Амелии всё больше меняется. Её глаза и лицо всегда были затуманены печалью; говорила, что в новом доме ей являлись привидения, снились страшные сны, а в полночь иногда слышала какие-то стоны. Утром и вечером она по нескольку часов молилась, преклонив колени, и так изменилась лицом, что те, кто знал её раньше, теперь едва узнавали, хотя прошло всего несколько недель.

Когда я рассказал старцу о страданиях моей жены, он глянул на меня, кивнул головой и говорит:

— Как плохо ты, пан, ещё знаешь, что такое женщина! всё это не более чем упрямство да злоба из-за того, что не может она править мужем и делать всё по своей воле. Открыл бы я пану один секрет, что мне удалось разгадать, да пусть уж лучше он навечно останется тайной моей души, ибо и так уже кое-кто поговаривает, будто именно я виновник разлада в вашей семье.

— Сделай милость, расскажи мне о нём, — говорю я. — Кого ж это может касаться больше, чем мужа?

— Я многим обязан пану, облагодетельствовал он меня, дал этот приют старику. Я встретил в жизни немало превратностей, прошёл через все испытания, научился хладнокровно смотреть на мир и постигать все тайны людских дум и поступков. Открою пану этот секрет, о котором знаю уже несколько месяцев, никому о нём я ещё не говорил — у жены пана на голове живые волосы.

— Никогда ещё я не слыхал о таких чудесах, — говорю я. — Не пойму, что это значит?

— Тогда расскажу всё по порядку, как я об этом узнал. Помню, как-то раз съехались в имение гости. День был тихий и ясный, вышли все тогда из дома и, пользуясь хорошей погодой, гуляли по полю. С паном шли двое пожилых господ, и были вы весьма заняты каким-то разговором, а жена пана шла впереди, в кругу молодых людей. Те во время беседы постоянно поглядывали на её косу. Когда подошли к роще, я, укрывшись за деревом, заинтересовался и решил присмотреться, почему это их взгляды прикованы к её волосам? Мой глаз зоркий, видит далеко, и я заметил, что при свете солнца волосы жены пана шевелились — и в косе и на всей голове. О! за этим делом, пан, нужен глаз да глаз, ибо есть на свете чудеса и чары; молодёжь на неё заглядывается и не понимает, что за сила разожгла в их сердцах чувства и беспокойство.