Вдруг открылась дверь, и в комнату вошёл мужчина, которого я видел впервые. Высок ростом, лицо смуглое, волосы чёрные, а глаза, как два уголька; одежда короткая, как у казака, за поясом с левой стороны плётка.

— Припадаю к ногам пана хозяина-добродия! — сказал он мощным голосом.

— А! Как поживаешь, пан Базыль! Из каких краёв Пан Бог тебя привёл?

— Далеко ездил, добродий! А сейчас был в имении у отцов-доминиканцев, возле Горбачева. [216] Ехал через озеро, замёрз совсем, мороз крепкий и ветер пробирает насквозь. Увидел огонёк в окне дома пана и поскорее поспешил сюда, к ближайшему месту, где можно обогреться.

— А может, потому, — сказал Сивоха, — что конь уже дальше бежать не может?

— О, нет! Мой конь пробежал бы ещё мили четыре.

— Хорошо, хорошо сделал, что приехал ко мне, будем вместе встречать Новый год.

— И ведь сейчас самое время для ворожбы и предсказаний, — сказал Сивоха. — Так скажи всем нам, кого какая судьба ожидает в наступающем году?

— Зачем ворожить! Кому какую судьбу Бог назначил, такая и будет. Мне, цыгану, ездить из одного края в другой, либо жить в поле под шатром, а пану управлять хозяйством дома.

— А много ли в этом году сбыл старых коней и выторговал молодых?

— В этих краях и паны не хуже цыган! Разбираются в конях, не дадут обмануть.

— Скажи мне, Базыль, — сказал дядя, — почему ты не обзаведёшься хозяйством? Спокойней бы жил на свете.

— Так жили наши предки; наверное, они прикладывали к голове ж'aбер-траву, узнали будущее, презрели суету, да и нам оставили свои склонности.

— А что это за трава, — спросил я его. — В наших местах она растёт, или только где-то в дальних краях?

— Он расскажет об этой траве потом, — прервал меня дядя, — а сейчас пусть обогреется. Садись, пан Базыль, а может, ты ещё и не ужинал?

— Об ужине, добродий, ещё не думали ни я, ни мой конь.

— Конь голодать не будет; есть у меня и сено, есть, слава Богу, и хлеб, чтобы накормить путника, — сказал дядя и тут же приказал принести гостю ужин.

Цыган, сидя за столом, ел с хорошим аппетитом. Когда согрелся и утолил голод, начал рассказывать о минувшем, хвалил доброту и лёгкую руку одних своих знакомых, у которых некогда покупал хороших коней и имел с этого большую выгоду. Жаловался и ругал себя, что легко верил другим, и оттого имел убытки в торговле, не раз обманывался в своих надеждах и отступался от важных замыслов, не имея возможности быть на конских ярмарках в Бешенковичах [217] и Освее. [218]

Хвалил некоторые места в Беларуси, а особенно берега Дриссы и Двины, где он летом на изобильных пастбищах растил хороших коней и жил там часто под шатром до поздней осени. Рассказывал о своём зимнем жилище и о жилищах других цыган, о том, как они, зная разные секреты и имея власть над огнём, раскладывают большой костёр под соломенной крышей, и пламя солому не трогает.

Тем временем палёнка была уже готова. Зав'aльня наполнил стаканы, подвёл к столу слепого Францишека, поставил перед ним горячий напиток и остальных гостей пригласил подсаживаться поближе. Каждый из них, отведав, хвалил вкус и цвет палёнки, которая в свете огня сверкала, как тёмный рубин. Тут же началась беседа о цене и качестве местных напитков и заграничных вин.

— Как неразумно, — сказал пан Сивоха, — привозить из Риги араки [219] и заграничные вина, в которые, как я слышал, немцы для вкуса добавляют не совсем полезные для человеческого здоровья приправы, да ещё и платить за это приходится дорого! Лучше потратить деньги на что-нибудь другое. У нас есть свои напитки, замечательные на вкус и полезные, как например, эта палёнка! Ослабевшему человеку можно выпить стаканчик — не повредит, а лишь укрепит его; от лихорадки, от простуды, да и зимой в дороге — лучшее лекарство!

— Правда, добродий, — сказал Базыль, держа в руке наполовину выпитый стакан и глядя в миску. — Бедное наше цыганское житьё! Когда в морозную зиму ищем приюта в пустых постройках, где нет ни печи, ни потолка, а только стены, да и в них ветер свищет сквозь щели, когда жена жмётся к костру и дети пищат, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, — эх, если б дать тогда жене и детям по стакану такой палёнки, забыли бы о холоде, им бы и зимой соловьи пели, словно тёплой весною.

— Это чистая правда, — сказал пан Лотышевич. — А что ж тогда говорить о нашем мартовском пиве и о мёде-тройняке! В прошлом году перед Рождеством поехал я в город за покупками для разных домашних нужд. В дороге застигла меня ужасная буря, в Полоцке остановился у жида в холодной комнате, видать, там и застудился. На другой день голова у меня разболелась, дрожал всем телом, однако, не имея времени сидеть на месте, прошёлся по городу, купил всё, что было необходимо, а потом мне ещё нужно было побывать в монастыре у отцов-иезуитов. Там в коридоре встретил меня отец Попе, [220] которому был поручен надзор за винным погребом, где в огромных бочках хранят знатный старый мёд. Посмотрев на меня, он сказал:

— Что это ты изменился в лице и так растревожен? Должно быть, нездоров?

— Нездоров, — отвечаю. — Сперва долго ехал во время жуткого ненастья, а потом ещё ночевал в холоде у жида, — вот и простудился.

— Я вылечу, — сказал он и завёл меня в винный погреб. Там налил большой кубок тройняку. Едва я выпил, сразу почувствовал, что по всему телу разлилось тепло, выступил пот, и простуда прошла.

— Отличное лекарство! — сказал Зав'aльня. — Но недавно Базыль поминал о какой-то дивной ж'aбер-траве, которую прикладывают к голове. Тут, должно быть, что-то интересное, просим рассказать, будем слушать, не жалея времени. А действие пива и мёда уже давно всем известно.