— Твой Ланкович… — произносит еле слышно.

— Ты тоже молодец, — улыбаюсь, — надо было ему в ухо дать.

Он тоже улыбается и закрывает глаза.

— Иди отсюда, говорит, — дай поспать.

Я довольно ухмыляюсь и, складывая запястья вместе, говорю в пустоту.

— Цепляйте, ироды. К себе хочу.

Меня уводят.

В мои планы не входит то, что Ланкович пребывает в спокойном и даже радостном расположении духа. Это работе вредит. Да и мне все время хочется сказать ему что-то вроде "подмойся и съешь лимон". Усиленно копаюсь в собственной памяти, размышляя, какую бы это пакость ему сотворить. Ага, нашла.

Ложусь на бок, ножку за ножку, ручкой подпираюсь. Расстегиваю две верхних пуговицы кителя и шепчу, как мне кажется, соблазнительно.

— Димочка.

Он вздрагивает. Я вообще, обычно зову его Ланковичем, иногда — Димой, но это если я нервничаю. Он уже чувствует неладное, но боится посмотреть в мою сторону.

— Дима! — снова зову я томно.

Вот товарищ с пультом сейчас позабавится. Как бы не обкончался. Я расстегиваю еще одну пуговичку. Ланкович глядит на меня испуганно. Я медленно, покачивая бедрами, иду к нему. Его глаза уже совершенно квадратные; он излучает богатейшую гамму чувств: ужас, смятение, панику, любопытство, даже желание. Впрочем, желание как раз на последнем месте. Не это мне сейчас нужно. Ланкович вскакивает и прижимается спиной к стене. Все, отступать голубчику некуда.

— Майя, ты чего? — спрашивает он, и голос его дрожит.

— Ты мне давно нравишься, — мурлычу я, пытаясь обвить руками его шею.

— Не сходи с ума, — просит он, — ты же Мастер.

— Ну и что? Разве Мастер не может поразвлечься?

— На нас смотрят!

— Пусть смотрят! И нам приятно, и им интересно.

— Майя!!!

Ланкович в отчаянии. Прекрасно. Мягко касаюсь пальцами его сухих полуоткрытых губ и пристально смотрю в глаза. Контакт! Есть контакт. Я знаю, как меняется мой взгляд. Это урок, мой мальчик, но не тот, которого ты ожидал. Я всего-навсего прокручиваю ему всякие, скажем, эротические фантазии. Мои и других лиц, с которыми я так или иначе контактировала. Цель моя — обескуражить Ланковича, вывести его из равновесия полностью. Пусть он знает все. В конце концов, мальчик взрослый, пусть знает, как это делается.

Когда я его отпускаю, бедняга не может даже проглотить кусочек шоколадки.

— Что это было? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

— Занятие.

— Просто занятие?

— Ага, говорю я беспечно и застегиваю пуговицу, — а ты что подумал? Ты, небось, подумал, что ни с того, ни с его тетка сошла с ума и решила изнасиловать бедного мальчика? Не боись, малыш, все делается сугубо добровольно.

— Да я и не против… — растерянно бормочет он, опуская плечи.

— Все, поезд ушел и станция опустела.

Я стучу в зеркало.

— Воду несите!

И сажусь пить кофе. Крепкий, сладкий и горячий. А Ланкович пусть мучается или радуется. Я ведь могла ему и ужасы всякие показать. Их я тоже успела насмотреться.

Весь день подавленна. Мне без причины грустно, больно. Я даже понимаю, в чем дело, куда они могут ударить, и почти смирилась с этим. Собираюсь с духом. Ставлю вокруг себя глухой заслон на всякий случай и жду плохих вестей. Сейчас я понимаю, что ничего исправить уже не смогу. Когда приходит мрачный Ланкович, я знаю, о чем спросить у него.

— Вы убили Андрея, — говорю.

— Да.

— Из-за того, что ты ему не доверял?

— В том числе.

Я ослабла от переживаний, а сознание его забронировано. Мне не прорваться.

— Пусти меня, — прошу, — я посмотрю.

И Ланкович открывается, позволяя просмотреть свою память.

Они втроем подняли Андрея утром с кровати.

— Одевайтесь, — сказал один из них, высокий и сутулый — я его не знаю.

На лице Андрея отразилось понимание.

— И ты здесь, Ланкович, — проговорил он, — меня уже все?

Ланкович отвернулся. Андрей неторопливо оделся.

Они вывели его из подвала, отошли недалеко от здания.

— Встань на колени, — скомандовал сутулый.

Андрей обернулся, крикнул Ланковичу, улыбаясь:

— Дим, пожелай Майе удачи от меня!

Потом действительно опустился на колени. Второй провожатый — седой и краснолицый, выстрелил Андрею в затылок. И тело упало. Все.

Я видела все это глазами Ланковича, я чувствовала, как чувствовал он. Но немного больше.

Выдерживаю паузу, потому что мне невыносимо тяжело, и спокойно говорю:

— Ну что же, если бы он меня не предал, был бы сейчас жив.

Ланкович аж подскакивает на месте.

— Да ты что! — от праведного гнева у него дрожит голос, — Как ты можешь?! Он думал о тебе перед смертью, он тебе удачи желал! Он — единственный, кто заботился о тебе!

Я опускаю глаза, можно подумать, я этого не знаю.

— Слышь, — говорю, — иди отсюда. Не будет сегодня уроков.

— Нет, — неожиданно твердо заявляет он, — урок должен состояться. У нас мало времени. Мы не можем терять целый день.