— Куда ты уйдешь, дурашка? Заблудишься. Вот пойдет обоз с товарами на Усть-Кальму, отправлю тебя, так и быть...

По первопутку пошел обоз на Усть-Кальму. Неделю он скрипел тайболой и вот добрался до села.

Пока ямщики выгружали кладь в амбары, Ясовей продрог, загрустил. Обоз ведь не пойдет дальше, ямщики воротятся назад, а он, Ясовей, что же будет делать в чужом селе? Пойти посмотреть хоть, какое оно. Парень выбрался со двора, зашагал по улице. Из подворотен лаяли собаки. Ясовей цыкал на них, и они замолкали. Ему это было в отраду: хоть и сельские собаки, не тундровые, а все же чуют — свой человек идет, знающий собачьи повадки, с ним не шути... Свет керосиновых ламп, пробиваясь сквозь заиндевелые стекла окон, желтыми пятнами ложится на размятую полозьями саней дорогу. Ясовей шагает от пятна к пятну, выходит на площадь. Там у трактира горит фонарь, а под ним, ухватившись за столб, мается мужик в красной рубахе с распахнутым воротом и в пушистом пыжиковом чебаке. Он хочет прочнее утвердиться непослушными ногами в рыхлом снегу, а они то подгибаются, то расходятся в стороны. Не совладеешь с ними, хуже упрямых оленей.

— Я вам, едрена палка, покажу... Ишь, не слушают... кого? Хозяина... Э! Не на того напали... Вот скажу: стой! И стой... Погодь, куда, куда полезла... ты, левая... Она, выходит, сама себе хозяйка, так её и растак...

Тут он увидел Ясовея.

— Эй, парень! Ты не знаешь?.. Знаешь или нет? Чего она хочет... левая моя нога?

Ясовей подумал, ответил серьезно:

— Она домой захотела.

— Домой? — Пьяный в изумлении качнулся от столба. — Домой? Ну, это ей не выгорит...

Он сделал шаг, другой. Больше не мог, шлепнулся на снег.

— Ты, малец, подь-ка сюда... Поль, чего хлопаешь глазами! Помоги мне до трактира добраться... Домой захотела, ишь ты... А мне ещё Епиша Костыль шкалик поднесет. Мужик добрый! А ты — домой... Так, так, сюда, парень, ко крыльцу...

Ясовей с трудом взобрался по скрипучим оледенелым лестничным ступеням с навалившимся на него размякшим гулякой. Из распахнутой трактирной двери вырвалось облако пара, пахнуло щами, жареной рыбой, сивушным духом. Пьяный, обхватив Ясовея за плечи, потянул его за собой в душную теплынь. Привычно направился к стойке.

— Епифан свет Сидорыч, поднеси-ка, поднеси шкалик жаждущему... А? Поднесешь? Разочтемся, бог даст, за мной не пропадет... И дружку моему налей...

— И тебе и дружку? Эва, какой щедрый! Ишь дружка-то себе выбрал, лучше не нашел... Дружок! Ну-ка, махом из трактира! Чтоб духом твоим самоедским не пахло, — гаркнул сиделец.

Ясовей ощетинился, сжал кулаки. Сиделец захохотал.

— О! Да ты еще и волчьи ухватки знаешь.

Он грузной тушей легко и быстро перекатился через стойку и схватил Ясовея пятерней за шиворот. Размах — и парнишка лбом распахнет дверь, боками пересчитает крылечные ступеньки. Но размаха у сидельца не получилось, его локоть сжала крепкая рука.

— Отпусти, хозяин, мальчика... Прошу...

Сиделец нехотя разжал пятерню, ворча под нос, с натугой перекатился через стойку.

— Развелось их нынче, заступников...

— Вот так-то лучше, — усмехнулся бородатый заступник Ясовея и, взяв своего подзащитного за подбородок, сказал ему: — Ты напрасно сюда пришел, паренек, не место тут тебе... Иди-ка домой.

— У меня нет дома.

— Вот те на! Где же ты живешь?

— Нигде не живу.

— Час от часу не легче! Друзья, приходилось вам видеть существо, которое нигде не живет?

Заступник подтолкнул Ясовея к столу, за которым сидели еще трое таких же бородатых мужчин с молодыми глазами. Бородачи закидали мальчишку вопросами. Ясовей отвечал охотно, новые знакомые ему почему-то нравились. «На Николая Шурыгина похожи», — подумал он. Его усадили за стол, стали наперебой потчевать. Ясовей не отказывался, начал уплетать за обе щеки.

— Видать, не богато тебя мама кормит.

— Она не кормит.

— Почему?

— Её нет.

— Как так нет? Где же она?

Ясовей развел руками.

— Меня-то что спрашивать! Вы Обрядникова спросите, купца... Увез он куда-то отца и мать с чумом вместе.

Бородачи переглянулись.

— Чем же ты питаешься?

Ясовей пожал плечами, подвинул миску к середине стола.

— Кашей, видите.

Он не понял, почему засмеялись бородатые друзья. А они еще участливее стали угощать его.

— Вот тебе холодец душистый олений. Питайся!

— А вот дежень с толокном, знатная пища!

— Попей еще чаишку. Хорош напиток!

Ясовей охотно подчищал все. Чаю выпил чуть не дюжину кружек, изумив новых знакомых.

— У барыни и то так не едал.

Бородатые заинтересовались: что за барыня. Рассказал всё, ничего не утаив. Хохот гремел на весь трактир.

— Значит, собутыльничал с барыней? Силен мужик! Она закружилась, а ты ей ручкой помахал: кружись, мол, одна, а я пойду, меня воспитывать не надо. Ну и барынин компаньон!

— А что же с этим барыниным компаньоном делать, друзья? Не можем мы его так оставить. Надо пристроить куда-то...

В ночлежке при церковно-приходской школе тесно и душно. Дальние ученики живут здесь неделями, спят вповалку на дощатых нарах, укрывшись армячишками, едят каждый своё, принесенное в котомке за плечами. А те, кто хочет пользоваться общим приварком, ссыпают в артельный котел немудрые припасы, и сторожиха варит им щи да кашу в широкой русской печи. Горяченького похлебать всё-таки лучше, чем всухомятку питаться. Уроки учат с мигающим жирником, сбившись в кучу вокруг чадящей плошки. Поутру бегут в школу ватагой с шумом и гиканьем, не забывая дорогой поиграть в чехарду, перекинуться снежками. Ясовея ночлежники приняли охотно, а бородатые ясовеевы друзья собрали и вложили в общий кошт не очень богатое, но и не совсем скудное довольствие. Иному парню всё это могло бы показаться сном, но Ясовей привык к неожиданностям, и он не принял за чудо, что так нечаянно стал школьником, нашел пристанище и приобрел бородатых покровителей, похожих на Николая Шурыгина, которого они непостижимым образом хорошо знают и даже ждут, как они сказали, в гости.