Шрифт:
— Хо! Манзадей. Сказки сказывать будет, — узнали в зале.
— Ну-ну, спой хынос позабористее.
Мандазей смущенно улыбнулся, не очень уверенно сел на стул, потрогал пальцем микрофон. В зале поднялась суматоха, все кинулись вперед. Дальние напирали на ближних. Манзадей сидел и ждал. Постепенно зал примолк. Манзадей покачнулся вправо, потом влево и так, раскачиваясь, мерно и ровно запел. Вой ветра, заливистый лай собак, кряканье молодых оленей, снова вой ветра и звон бубенцов, и крик пастуха слышатся в ненецкой песне. Слушаешь её и видишь тундру, широкую, бескрайнюю, залитую стылым лунным светом. Манзадей поет, и голос его слегка дребезжит, как натянутая постромка. В такт покачиванию его кудлатой головы слегка покачиваются и слушатели.
Мать моя мне так сказала:— Худоват ты, парень, очень.Посторонних дел, мой милый,На себя не принимай ты...И тогда я ей ответил:— Дай скорее мне одежду,Чтобы малица по ростуИ пимы с липтами тожеПриходились по ноге мне.Мать на корточках втащилаВ чум большой мешок из кожи.В нём одежды было много.Тут я живо приоделся —Всё отцовское наследьеВ самый раз мне пригодилось.Вышел я тогда из чума.Взял с собой тынзей ременный.Им я выловил из стадаЧетырех быков. В упряжкуЧерных, резвых, быстроногихЧетырех быков запряг я.Пал на сани. Гикнул. ДружноПонеслися вдаль олени.Только сзади закружилсяСтолб до неба снежной пыли.Ехал целый день. Под вечерЧум у сопки заприметил.В этом чуме старый ХудиЖил. Большой оленщик Худи.Манзадей остановился, чтобы передохнуть и зарядиться понюшкой из медной табакерки.
— Чум видно стало. Передышку оленям надо дать, — пошутил он.
— Худи тебя, наверно, ждет, чайник кипятит, — откликнулись из зала.
— Те! И свежину на стол несет, гору, — подхватили ненцы.
— Вперед не забегать, — рассердился певец. — Песня сама вперед побежит...
И, понюхав еще раз, продолжал:
Я подъехал к чумовищу.Где пристать моей упряжке?Сто саней вокруг стояло.И хореи — тоже сотня —С передков торчали косо.С краю я остановился.Тихо шел. Собаки дажеНе услышали походки.Приоткрыв легонько полог,В чум пролез я осторожно,Незаметно и неслышно.Там народу было много.Сколько? Сотня? Больше сотни!На почетном месте, вижу,Худи сам сидит с невестой.Значит, свадьба в этом чуме —Ум мой понял дело сразу,Вот я выпил пару чашекРусской водочки веселой,Ползал по полу, кривляясь,Грыз горячие уголья.Не узнать вам, гости, Худи,Не понять тебе, оленщик,Что я пьян наполовину,На вторую притворяюсь.Скоро все заснули в чуме,Не спала одна невеста...В зале было тихо — слушали внимательно. Это внимание подбодряло Манзадея. Голос его окреп и дребезжал уже меньше. Песня лилась легче и свободнее.
Мы вдвоем с невестой были.С нами третий — месяц в небе.Только наши разговорыОн, наверно, не расслышал.— Увезу тебя. И будешьТы в моем хозяйкой чуме.— У тебя оленей мало —Ездить мне на чем придется?— У меня быков три сотни.— У тебя колоколов нет,А без них какая свадьба.— У меня их сколько хочешь...— У тебя цветных нет сукон.Чем я паницу украшу?— Сукон красных, сукон синихНе исшить тебе вовеки.— У тебя лисиц пушистыхИ песцовых шкурок нету...— От пушной добычи саниУ меня трещат под кладью.Мы на нарты враз уселись,Я пустил передовогоИ запел на полный голосПесню радостную — яребц.А из чума смотрит Худи,Разлепить глаза не можетПо-хорошему спросонья.— Эй, жених, твою невестуУвожу я. Если жалко,Поезжай за мною следом...— От, дельной... Ну, дельной, — одобрительно крякнул Вынукан, забравшийся на сцену к самому столу, и, подмигнув, добавил: — Не хуже меня...
В зале раздался смех. Манзадей покосился на старика.
— Продолжать дальше или на этом закончить? — сурово спросил он.
— Дальше, дальше что было?
— Дальше было вот что:
Дымом споветру запахлоИ залаяли собаки.— Вот тебе, моя невеста,Чум богатый, самый лучший —В дыры свет видать снаружи.А быков такое стадоНе войдет в загон, пожалуй.Посчитай-ка — полдесяткаНасчитаешь. Даже больше.Прервала меня невеста:— Не считай своё богатство —Сердцем я твоим богата.Галина Васильевна сидела среди ненецких женщин, тесно зажатая со всех сторон, и слушала сказку Манзадея, хотя понимала плохо, из пятого в десятое. Её соседки живо и непосредственно реагировали на всё, что происходило с героями повествования. Особенно они оживились, когда начался разговор невесты с умчавшим её в свой чум возлюбленным. А последние слова невесты привели их в полный восторг. Казалось, деревянные стены рассыплются от всплеска ладоней, топота ног и криков сотен людей. Галина Васильевна встала, пробралась к стенке, поднялась на скамейку, чтобы лучше увидеть зал, разыскать Ясовея с Нюдей. Слышали ли они эту песню?
2
Сядей-Иг, Холиманко, Лагей и Куроптев в разное время и разными дорогами тоже приехали на празднество. Сядей-Иг поставил оленей на вязку и пошел в землянку, вырытую в косогоре на Кармановом мысу. Там жил его старый приятель бывший купец Саулов, отощавший, как старый олень в весеннюю бескормицу. Саулов зажевал губами, встречая гостя. С трудом спустил с полатей пузатый бочонок и отвернул медный позеленевший кран. В кружку побежала белая, как молоко, жидкость.
— Они празднуют и мы тоже, — протянул он Сядею кружку. — Держи.
Сядей-Иг жадно хлебнул с мороза. Терпкий и острый напиток опалил рот. Сядей довольно покрутил головой.
— Злой, лешой...
Саулов захохотал.
— Даже тебя, старого тюленя, пронял. Видать, отменно хорош...
Он пил медленно, крякал и, выпив, разглаживал грудь костлявым кулачком.
— Царское питье, так и распаляет...
Охмелев, он закуражился.
— Ты, Сядей, знаешь, с кем сидишь? Первостатейным купцом был Саулов на Печоре... Бывало...
Он ходил по щелястому полу землянки тощий, невзрачный, в линялой, прорванной на локтях рубахе, подпоясанной обрывком какой-то веревки, глазки его слезились, а губы всё жевали и жевали. Он всхлипнул, вытер под носом рукавом и стал цедить в кружку.