Чтобы вы,

очнувшись еле,

распознав, что все не так,

ощутили силу в теле

и шагнули за овраг.

В НИЩЕТЕ,

ДОСТУПНОЙ МНЕ...

Став заикой от успехов,

от российских слов и дел,

я во Францию поехал.

А вернее — полетел.

Города, мансарды, бары,

лимузинов яркий лак.

Магазины и базары,

где любой предмет и злак.

Юбки, бантики и броши,

помидоры, сельдерей.

Постаревшие гавроши

у гостиничных дверей.

Рок, симфония и блюзы,

чайки, берег, океан.

И везде, представь,

французы

среди негров и цыган.

Я от этих гугенотов

не привез тебе, жена,

ни помады, ни колготок,

ни бургундского вина.

Ибо милая отчизна,

где по совести я жил,

о валюте с укоризной

изрекла: “Не заслужил...”

Но привез я в тихих звонах,

в нищете, доступной мне,

три стаканчика граненых —

их, как прежде, нет в стране.

С тем подарком сел я в лужу:

ты сказала мне со зла,

что всего ждала от мужа,

а такого не ждала.

Обозвала истуканом

и велела выйти вон...

Выйдя вон еще не пьяным,

я, друзьям моим вдогон,

из французского стакана

пью российский самогон.

ГОРЛИЦА ПЛАЧЕТ...

Горлица плачет:

“Детишки... Детишки...”

Слушаю молча под кроной ветвей,

как непонятной печали излишки

льются из нежного горла у ней.

В мире,

где так неизбежны печали,

где лишь в пустыне

прекрасен рассвет,

нет непонятности чистой в начале,

как при кончине иллюзии нет.

Мы понимаем теперь

постепенно,

через видения — лета теплей,

что под ногами

не мыльная пена,

а бело-розовый ветер полей.

Делаем, кажется,