Дома она попробовала читать, но глаза только скользили по книжным строчкам, не улавливая смысла. Вспомнились разговоры с лейтенантом Сергеевым перед его отъездом на Дальний Восток.

— Сила людей, — сказал он, — в сопротивлении случайностям, которые мешают им жить, как им кажется правильным, нужным. А для этого следует с детства воспитывать в себе волю. Воля — это свойство характера, ищущего настоящего дела, настоящего места в жизни. Без этого человеку остается одно: смиренно, без сопротивления и ропота подчиняться неумолимой судьбе. Вы же идете сквозь жизнь отнюдь не пассивно.

Таисия Петровна вскинула на него опечаленные предстоящей разлукой глаза, но осталась безмолвной.

— Да, характер у вас волевой, — повторил он, целуя на прощание ее руку. — Вот и молчите вы сейчас умно и хорошо. Это тоже свойство души глубокой и искренной. Но если вы захотите, то мы еще встретимся, Тася.

В первый раз назвал он ее так дружески-просто и ласково, и это было для нее больше, чем все сказанное им при последнем свидании…

Двадцать седьмого января Кадникова явилась в Главное управление Красного Креста с просьбой послать ее в Порт-Артур вместе с отрядом сестер милосердия.

— Но можете ли вы завтра выехать? — спросил ее седой генерал в золотых очках.

— Хоть сегодня, — ответила Кадникова.

— Прекрасно, — одобрительно сказал генерал, просмотрев ее документы. — Завтра к пяти часам явитесь сюда с личными вещами. Весь отряд уже будет здесь. Отслужим напутственный молебен — и с богом!

Порт-артурский отряд сестер милосердия должен был выехать вечером с тем же экстренным поездом, на котором отправляли рабочих для ремонта тихоокеанских кораблей. На Знаменской площади у Николаевского вокзала стояли толпы провожающих. Вокзал и перроны были забиты людьми и багажом. Рослые жандармы едва справлялись, наводя порядок. Всюду слышались крики и брань, везде толкались и давили друг друга. Станционное начальство не знало, что делать.

Двадцать четыре сестры милосердия и сопровождавшие их начальствующие лица приехали в девяти каретах и застряли у Знаменской церкви. Проехать к вокзалу не было никакой возможности. Полицейский офицер, к которому обратились за содействием, любезно улыбался и беспомощно разводил руками:

— Не имею права кричать на людей. Патриотическая манифестация. С утра толкутся. Придется подождать. Сейчас конные городовые проездку будут делать.

На дебаркадер пробрались с отчаянным трудом как раз в ту минуту, когда брякнул первый звонок. Цепь жандармов, взявшись за руки, изо всех сил сдерживала толпу, стремившуюся на перрон.

Когда сестры милосердия показались на перроне, послышались крики:

— Покачать бы их следовало!

— Ура, сестрицы!

— В час добрый, сестрицы!

Наконец все как-то кончилось, все нашли свои вагоны и места, уложили вещи, поблагодарили провожавших, пожали им руки. Поезд отошел под прощальные крики сотен людей и приглушенные звуки военного духового оркестра.

Таисия Петровна чувствовала себя усталой и разбитой. Она взобралась на верхний диван и, лежа на нем, прислушивалась к равномерному грохоту вагонных колес. Каждый их поворот уносил ее все дальше и дальше от Петербурга, от всего того, что вчера еще было для нее жизнью, а сейчас становилось уже только воспоминанием.

Через распахнувшиеся занавески светила круглая зеленоватая луна, и в ее лучах купе казалось наполненным искрящейся пылью. Несмотря на то, что свечи погасли, в купе было светло.

Немного отдохнув, Таисия Петровна отодвинула занавеску, заглянула в вагонное стекло, прислушалась. Поезд замедлял ход. Подошел к станции и остановился. Но вокруг продолжалась кипучая жизнь с беспокойными шумами и звуками. Коротко и глухо вскрикивали маневрировавшие паровозы, гремели, толкая друг друга, передвигаемые ими вагоны. Изредка на паровозах открывали поддувала, из которых с натугой вырывался пар. С другой стороны вагона тоже шла своя жизнь. По рельсам двигались огромные тяжести, угадывавшиеся по дрожанию земли, по глухому, грозному стуку. Стояли долго. Когда поезд тронулся снова, Таисия Петровна утомленно закрыла глаза и скоро уснула.

Но в тех вагонах, где ехали рабочие, которые должны были срочно устранить все повреждения на военных судах, пострадавших от вероломной атаки японцев, спали немногие. Балтийцы, обуховцы и ижорцы вели между собою нескончаемые разговоры о войне, о ее причинах, о будущих судьбах России. Многие из них знали друг друга давно и не стеснялись говорить откровенно и прямо.

— Не пойдет у нас эта война, — говорил рабочий Обуховского завода оружейному мастеру Ижорского. — Сердца к ней у народа нет. Видали в Питере манифестации, когда царь про войну объявил? Кто их делал да «боже царя храни» пел? Чиновники, лавочники, студенты в мундирах. А простой народ где был?.. Не было его, простого народа, — ни мастеровых, ни мужиков. Рабочему люду от этой войны один прок: либо перст пополам, либо ноздря надвое.

— Правильно, — соглашался ижорец, — кашу-то царь с министрами заварил, а вот расхлебывать ее мы едем.

— Мне сдается, — сказал обуховец, — если мы эту дрянную кашу и расхлебаем, то, как говорится, кашку-то слопал, а чашку-то об пол. Для себя-то в другой посудине варить станем.

В соседнем отделении послышался взрыв хохота. Ижорец заглянул туда. На обеих продольных скамейках, тесно сжавшись, сидели рабочие. Втиснувшись между ними, на толстом березовом обрубке примостился чертежник, пожилой, лысый со лба брюнет с негромким, вкрадчивым голосом. Ему явно хотелось показать, что он разбирается в политике лучше рабочих.