Прошло три часа с тех пор, как я оставила Майка в баре. В ярости я поклялась, что вечером не приду. Но вот я здесь, на коленках, через дорогу от его дома, тень, бегунья, преследовательница, присела завязать шнурок.

Я была здесь прошлым вечером, и позапрошлым, и еще раньше.

Надо мной — чистая, незагрязненная вселенная, как будто из моих снов.

Луна, подстриженный желтый ноготь на ноге.

Марс и Венера, крошечные бриллианты, ровно там, где должны быть.

Такое летнее небо, как сегодня, — единственная карта, которая была мне дана, чтобы вычислить время его смерти, кроме числа двенадцать и неумолчного стука копыт Синей лошади. Я хотела сказать Майку сразу после аварии — когда мне перестали давать морфий, — что Синяя лошадь все еще на свободе и скоро придет за ним. Синий «мустанг» не более чем вмятина на крыле.

За все прошедшие годы сны порой прерывались на несколько месяцев, но снова возобновлялись. С тех пор как я вернулась в город, они стали яростнее и неистовее, словно время, отпущенное Майку, истекало.

Как будто моя мать подгадала умереть, чтобы я вернулась и раз и навсегда спасла Майка — иррациональная мысль, которую проще выбросить из головы, когда его пальцы не сжимают твой подбородок.

У Майка современный дом, длинный, с большими панорамными окнами — прямоугольниками теплого света. Штор нет. Дизайнеры интерьеров называют такое окно «неодетым», чистым и сексуальным. Майк, которого я знала, не стал бы так жить. Чувствуешь себя, словно мишень.

Даже с расстояния в сотню футов его жизнь видна в высоком разрешении. Хрусталь мерцает в столовом буфете. Сине-белая абстракция над оранжевым диваном парит, словно парус в море или облако над головой. Синяя лошадь на ветру.

Кобура утыкается мне в бедро. Я поправляю ее. В ней мамин пистолет, который она регулярно чистила в подвале. Я нашла его на розовой пластиковой вешалке в ее плательном шкафу. Кобура с ремнями. Пистолет холодит руку и удобно ложится в ладонь. Мама научила нас с Бридж стрелять на заднем дворе дома на Голубом хребте, и каждый день эхо выстрелов разносилось вверх и вниз по дороге, петлявшей между холмами.

Свет фар из-за угла. Я пригибаюсь за раскидистой веткой. Майк загоняет свой старый «бимер» на подъездную дорожку, дверь в гараж поднимается, как скрипучий подъемный мост. Каждый день одна и та же рутина. Он пересекает дорожку между гаражом и домом, проверяет замок на боковой двери, какой-то навороченный «Шлаге». Выходит на середину двора.

Майк крутит головой, наслаждаясь тишиной, а фонари на крыльце с Марса или Венеры кажутся блестящими крошечными бриллиантами.

Пятница в пригороде. Тишина и покой. Так быть не должно.

Чувство вины за то, что не сказала ему правду, гложет меня с давних пор. Но тогда все были так счастливы. С каждым днем мне было все труднее об этом заговорить. Майк выжил. Я выжила. И все постепенно наладилось.

Семья Майка заплатила за мое лечение, включая три операции на ноге. «Анонимный» спонсор внес деньги за дом и арендную плату — иначе нас выгнали бы оттуда еще до того, как я окончила среднюю школу, и открыл трастовый фонд для оплаты нашего с сестрой обучения в колледже.

Но главным было другое: семья Майка помогала нам ощущать себя нормальными, хотя мы с Бридж были почти уверены, что у нас разные отцы и фальшивая фамилия.

Рождество мы всегда праздновали в особняке Майковых родителей на бульваре Элизабет, в каждом окне висели венки с красными бантами, на каждой елке мерцали белые огонечки — не то что старые цветные гирлянды, которые мы с Бридж развешивали в больших проемах крыльца. А внутри, за окнами, Майк подливал нам в горячий шоколад ликер «Калуа», а пили мы его из чашек в форме головы Санты. А после ели баранью ногу с апельсиновой цедрой и мятой. И смотрели «Эту замечательную жизнь» [10].

В полночь мать Майка всегда просила мою маму погадать по ладони, хотя я знала, что никто, кроме Майка, не верит в ее предсказания. Впрочем, его мать считала, что это Иисус сделал так, чтобы наши пути пересеклись, и что в воскресении Иисуса из мертвых не было ничего сверхъестественного.

Мы определенно стали выглядеть респектабельнее в глазах соседей, смотревших на нас косо с тех самых пор, как в нашу дверь внесли первый уродский предмет мебели. Соседей, осуждавших розовую прядь в волосах моей матери, ее тринадцать серебряных колец, написанную от руки вывеску на нашем окне, рекламирующую сеансы гадания, нас с Бридж, рыжеволосого эльфа и белокурую Рапунцель, таких подозрительно умных, что перепрыгнули через класс. Более всего их мучил вопрос, чего ради мы перетащили с Голубого хребта на их улицу посреди плоской техасской равнины все наши странности?

Тот день, когда мы оставили Голубой хребет, не был отмечен ни рождением королевских отпрысков, ни похоронами в море Усамы Бен Ладена. Только мама, сестра и я, моргающие перед камерами местного телевидения, пока копы обыскивали подвал и простукивали стены домика, прилепившегося к поросшему соснами крутому склону. Эти воспоминания я зарыла поглубже, как посоветовал мне плохой психотерапевт, но Лиззи с ее тайной заставляла память зудеть.

На моих часах почти полночь.

Двенадцать ноль один. Двенадцать ноль два.