Дальше все просто: приблизить к себе, поселить рядом, сделать все, чтобы я и мои стишки не сорвались с крючка. Но я обманула. И вовсе не тем, что оказалась его собственным генетическим продолжением, сором, беспечно раскиданным им по молодости без оглядки на последствия. О нет! Я совершила куда более серьезное предательство – я не писала тех стихов. ЕГО стихов. И теперь он хотел избавиться от меня – и как можно быстрее. Чтобы забыть о совершенной им унизительной ошибке. О выброшенном на ветер времени и силах, которые тем ценней, чем меньше их остается. Мне следовало исчезнуть из его жизни, навсегда.

Тот, кто блестяще владеет словом, может ударить им много больнее: поэт в этом вопросе куда эффективнее, к примеру, слесаря. Почему же я просто не ушла, не дослушав? А продолжала стоять под этим градом ударов, в какой-то момент потеряв чувствительность, и лишь смотрела на двигающиеся губы, уже не понимая сказанного. Будто он нарочно переставлял слоги и звуки в знакомых словах, делая их неведомой абракадаброй. Злым заклинанием, проникающим помимо мозга прямо в мое сердце, впуская в него черную отраву. Вот оно бьется все медленнее, медленнее… А тот, кто должен был стоять между мной и миром, защищая от его жестокости, уже уходил в лучах закатного солнца прочь. И, как мне показалось, не отбрасывал тени.

– Па-па, – ,вук, такой же бессмысленный, лопнул у меня на губах.

Я смотрела ему вслед. Что-то сломалось внутри. Какой-то очень важный механизм. Вместе, казалось, с ориентацией в пространстве. «Надо сделать шаг, – сказала я себе. – Но вот в какую сторону?» И ответила себе: «Неважно. Надо сделать шаг прочь».

Я никогда не набирала этот номер сама – но он есть, записан в моем мобильном. Гудки звучат еще протяжнее с другой стороны океана. Некоторое время никто не подходит.

– Ника? – Мама и не пытается скрыть удивление.

– Привет, – говорю я.

– Что случилось? Ты в порядке?

– В полном. – Я сжимаю руку в кулак – так сильно, что коротко остриженные ногти вонзаются в ладонь. Мне хочется кричать. – Просто хотела с тобой поболтать.

– Да? Сейчас, кхм, не лучший момент. – Где-то в заокеанском мире хлопнула пробка шампанского, раздался смех. – У нас гости…

– Прости. – Я смотрю на фотографию трупа Кати в деле. – Я, как всегда, не вовремя.

– Нет-нет, подожди. – И я слышу, как мать что-то воркует на английском, потом раздаются шаги и звук закрываемой двери. – Уфф! – говорит она, явно довольная собой, два в одном: гостеприимная хозяйка и прекрасная мать для своей далекой дочери. – Рассказывай, как ты?

– Я знаю, мама, – говорю я негромко.

– Знаешь про что? – она насторожилась, но не испугалась.

– Я знаю, как умерла Катя.

– Какая Катя? Ника, не говори загадками!

Занервничала? Или правда забыла?

– Катя, вторая жена Двинского. Двинского, с которым ты спала. У тебя еще от него получилась неудачная дочь. Теперь вспомнила?

– Хватит паясничать. – Пауза на той стороне океана. – И я все равно не понимаю…

– Папа тогда читал лекции в Германии, – перебила ее я. – А ты с ним не поехала. У тебя были дела поважнее. Ты тем временем спала с Двинским. Трахалась, пока его жена замерзала у тебя под окнами, оставив сиротами двух детей.

– Ника… – она тяжело выдохнула, будто вытолкнула из себя воздух. – Откуда мне было знать?

– Я больше не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

– Ника, подожди! – в ее голосе послышалась паника. – Ты просто не представляешь, что он за человек! Да к нему на пушечный выстрел подходить было нельзя!

Она тяжело дышала – птичка, запутавшаяся больше двадцати лет назад в любовных тенетах. Я смотрела в окно в странном спокойствии. Ноябрь. Гаражи. Граффити. Восклицательный знак. Я разжала кулак. Зачем я звонила? Выслушать запоздалый совет?

– Как же я жалею, что дала тебе его книжку… Какой-то морок напал, и ты так хотела знать правду. Надеюсь, ты не побежала с ним знакомиться?

– Не успела. Он умер, – сказала я равнодушно, рассматривая лунообразные следы от ногтей на ладони.

– Что? – она будто поперхнулась. – Когда?

– Месяца полтора назад.

– Господи, что случилось?

– Его убили.

И я положила трубку.

Могилка – какое отвратительно-слащавое слово, учитывая трагичность места! – за эти полгода с лишним и правда осела – все, как и обещали кладбищенские мужики. Ветер нанес на нее семена люпина: они успели взойти и отцвести. Ни разу не вернувшись сюда с дня похорон, я растерянно смотрела на ботаническое торжество над человеком. Стоит ли все вырвать с корнем? И посадить на место пожелтевших стеблей и листьев что-нибудь вроде неряшливых, слишком ярких маргариток – их продавали бабки у входа? Что лучше: тихое благородное увядание или подобие буржуазного уюта?