«Люблю вас, девочки. Прошу вас, не грустите».

Я опустила письмо. Алекс плакала беззвучно, тряслись острые плечи и беременный живот. Аня рыдала навзрыд, икая и подвывая. Хорошенькое дело. Мне, пожалуй, лучше уйти. Я аккуратно сложила письмо, как можно тише встала и пошла к двери.

– Ника! – окликнула меня Алекс.

Я обернулась. Заплаканные глаза смотрели на меня завороженно, будто впервые видели.

– Нюша! – дернула Алекс рыдающую сестру. – Ты только взгляни на нее! Господи, ведь это же ясно, как божий день! Какие же мы были слепые идиотки!

Не знаю, для кого авторы пишут послесловия? Да и добирается ли до них подуставший читатель? Потому постараюсь быть краткой.

Через полгода мы все вступили в наследство. Благородный Костик отказался от своей части. Квартира отошла Вале, сестрам досталась дача, и они по собственному почину переписали на меня треть. Теперь этот дом стал и моим тоже.

Алекс дала-таки работу мачехе, но не закройщицы: у Вали внезапно обнаружился дар к вышиванию. Что-то мне подсказывает, теперь коллекции Алекс будут включать хотя бы одну модель с вышивкой гладью иль крестом.

Мой роман издали. Сначала небольшим тиражом, потом трижды допечатали, а после даже осчастливили литературной премией. Анна традиционно помогла со связями и восторженными отзывами, Алекс – также следуя семейной традиции – подобрала мне гардероб на все случаи жизни, включая интервью. На фотографиях в глянце мы частенько солируем втроем: я располагаюсь по центру, они по бокам. Три сестры.

Да, теперь у меня есть семья: мои сестры и покойный свадебный (перечеркнуто) литературный генерал. Благообразная фигура: поэтический патриарх, передавший дочери-романистке толику своего гения. И вот я уже привычно реагирую на возгласы: «Боже, как похожа!» – Увы! – разыгрывая смущение, развожу я руками.

Да! Алекс родила. Мы с Анной держали ее за руку в процессе. Так на свет появилась еще одна девица Двинская, и путем долгих дебатов мы пришли к имени Варвара.

Аня развелась и преподает в школе – тоже в центре, но в другой: без раздражающего присутствия первой любви под боком. Мне же преподавать так и не пришлось: премии, права на сериал на федеральном канале, плюс капающие с иностранных изданий копейки дают возможность заниматься исключительно литературным трудом. На очереди у меня новый, теперь уже полностью современный, роман. Экзистенциальная, прости господи, драма. Славик, заглядывая мне через плечо во время работы над рукописью, уверяет со всем возможным пылом, что книга выйдет гениальной. Что тут скажешь? Влюбленные мужчины необъективны.

Чехов однажды написал в дневнике: «говорят, что в конце концов правда восторжествует; но это неправда». Так что же? Стоит ли нам верить хеппи-энду, достойному классического Голливуда? Или Антону Павловичу? Знаю, ты чувствуешь, внимательный читатель, что тебя обманули. Раз нет убийства, выходит, и детектива тоже нет? В нашей отброшенной за ненадобностью головоломке, возможно, не все части идеально пригнаны друг к другу, но, если характеры выписаны верно, то отчего же так не по себе от полученного простого объяснения? Отзывается в ушах последняя фальшивая нота, подозрительность, будто сквознячок, вновь со скрипом приоткрывает захлопнутую дверь с надписью «конец».

Положим, уступая необходимости, навязанной жанром дихотомии загадка-отгадка, я дала вам с сестрами одну из версий: ту, которая (в отличие от банального сердечного приступа) принесла наконец покой и прощение семье Двинских. Но давайте перед финишем позволим себе чуть-чуть пофантазировать. Итак…

Творчество развивает в нас способность обдумывать невозможное. Там, где ум обывателя замрет в ужасе, человек творческий продолжит выдумку, пока не дойдет до красивого завершения сюжета. Но ведь красивый – не значит безобидный. Не зря же мы говорим – страшно красивый.

Тем летом на даче Двинский ввел меня в уже устоявшиеся отношения в семье, как вводят бациллу в чан с будущим вином. Неудивительно, что вино стало бродить. Мутировать. Весьма неосмотрительно с его стороны. Кто поручится, что будущий напиток не окажется отравлен? Иногда, могла бы я ему напомнить, Големы перестают подчиняться своему создателю. Двинский считал себя тузом, но оказался всего лишь Джокером, Петрушкой, Фигляром. Пустышкой. Картой, которую можно заменить. Которую нужно заменить.

Мы поменялись с тобой старшинством, шепчу я покойнику. Генетика – удивительная вещь. Я не унаследовала от тебя поэтического дара, но кое-что унаследовала. Да и, в конце концов, нет фактов, как заметил Ницше. Есть только интерпретации. Так, для кого-то он умер прекрасной смертью в теплой воде, под гениальную музыку, будто вернулся в материнскую утробу. Кто-то скажет, что он утонул осознанно: пожертвовал оставшейся ему жизнью, чтобы испросить этим прощения у самых близких. А кто-то тихо шепнет: его убили. Нажали на старческие, скользкие от мыла плечи. Сопротивлялся он недолго – еще не окончилась часть третья. Лето. Tempo impetuoso d’estate – неистовствующий унисон всех скрипичных, я намеренно подгадала с таймингом. Гений Вивальди: гроза, хаос, порывы ветра, струи воды. Да, воды на полу оказалось много. Слишком для сердечного приступа. Я вытерла ее своим полотенцем и кинула на дно корзины с грязным бельем. Остался лишь тот самый крючок на двери, да, с крючком не поспорит даже Ницше. Но если вы потренируетесь, совсем чуть-чуть, то, поставив крючок вертикально и быстро захлопнув дверь, сможете быть уверены: он упадет в свою петлицу, как бильярдный шар – в лузу. Еще раздаются раскаты Вивальди, а младшая дочь великого поэта уже потихоньку поднимается наверх. Великий поэт наказал ей выметаться из его дома, и по-хорошему ей надобно уже собирать свои вещички. Но она почему-то не спешит упаковывать чемодан, а медлит, глядя в темнеющий сад, пока внизу не раздаются женские истеричные крики.