– Все так думают, оно и к лучшему. Но я делаю, что хочу.

Тома взял ручку, открыл синюю тетрадь и принялся изящно писать правой рукой, Открою одну тайну, потому что тебе я доверяю и знаю, что ты меня не предашь. Я сочиняю стихи, но писать их можно только левой рукой, понимаешь, ведь она со стороны сердца. А всякую ерунду можно писать и правой. И пока бомба не разнесет эту шарагу, я делаю только минимум, чтобы выжить.

Арлена кивнула, А я здесь, чтобы учиться, и рада, что меня приняли в этот новенький лицей.

На третьей неделе занятий математик бросил портфель на стол и объявил, Возьмите листок, у нас контрольная. И чтобы тихо! Он написал мелом задачу на доске, Итак, у вас двадцать минут. Затем уселся за стол, развернул газету и принялся читать, поглядывая на прилежный класс. Арлена, опустив голову, уверенно заполняла листок. Почувствовала, как Тома подталкивает ее руку, Подвинь локоть, шепнул он. Выпрямился, привычно скосил глаза и стал списывать по мере решения задачи. Выходя из класса, он ее успокоил, Я изменил кое-что в оформлении, чтобы наши работы не были совсем уж одинаковыми. Ты заметила? Я списываю правой рукой. В благодарность я сделаю тебе подарок. Он достал из ранца страничку и протянул ей, Это одно из моих последних стихотворений, вроде неплохое, я никому их не показываю.

Арлена засомневалась, она учила наизусть стихи как часть обязательной программы, ей нравился Виктор Гюго и Эмиль Верхарн, она получила десять из десяти за «Спящего в долине» Артюра Рембо, которого декламировала уверенно, но без выражения; когда же она прочла текст Тома, то ничего не поняла, слова были какие-то шершавые, неуверенные, нестройные, их словно разбросали по странице как бог на душу положит, не было ни смысла, ни связной истории, ни чувств, а главное, не было рифмы, а поэзия без рифмы – не поэзия, Прости, Тома, но мне не понравилось, лучше уж я скажу честно, чем совру, чтобы тебе польстить, для меня это китайская грамота. Надеюсь, ты не рассердишься.

– Не везет мне, никому не нравится то, что я пишу, кроме Мари, да и та говорит через губу. Но я знаю, чего стою, это не классическая поэзия, я не ищу ни изящества, ни красивости, у меня автоматическое письмо – трудно объяснить, это противоположность случайности или бредятины, нужно опустошить ум, очистить мозг от скверны, от школьного мусора, не изображать трубадура, отбросить сентиментальщину и надуманные чувства, нужно вернуться к первичной энергии, к инстинкту, от которого нас отсекли, прикоснуться к главному, добраться до чистоты и вновь открыть единственную фундаментальную истину – бессознательное.

На следующей неделе раздали контрольные, и Арлена с радостью увидела на своем листке оценку восемнадцать, Хорошо, мадемуазель, так держать. И остолбенела, когда Тома получил двадцать, Я рад видеть, что в этом году вы взялись за разум.

Как уже известно, девочек в лицее оказалось мало – примерно одна на дюжину учеников, – и каждую издалека оценили, как парижский барышник наметанным глазом оценивает лошадей, Честно говоря, не фонтан… Но эти бдительные лицеистки уже прошли безжалостный отбор, на здешнюю terra incognita ступили лучшие из лучших, самые закаленные и целеустремленные, они занимали первые места, не хвастаясь и не делая вид, что им трудно, словно девочки в итоге оказались сильнее, и исконный порядок вещей рушился на глазах его наследников, и мальчики никак не могли ответить на эту угрозу, оцепенев перед такой напастью, им оставались лишь мальчиковые игрища да похотливые шуточки, не производящие на девочек ни малейшего впечатления. Вскоре утренний старший класс разделился на два лагеря: Арлена и остальные. Она впереди, а позади нее – однокашники, которые считают, что заранее проиграли этой невозмутимой брюнетке, возникшей из ниоткуда, и это неизбежно; преподаватели же были единодушны: девочка далеко пойдет. У Тома дела обстояли тоже неплохо, к нему благоволила Арлена, но учился он неровно – то отлично, то посредственно, и никто не понимал, в чем дело.

Мари давно решила, что станет художницей, и когда она объявила, что будет поступать в школу искусств, никто не удивился, даже отец, который подумал, Пусть, если ей это по вкусу, образованная женщина всегда сделает хорошую партию, обзаведется семьей, а пока что ее займет учеба. Это не Тома, который никак не мог определиться, и его приходилось беспрестанно подталкивать, чтобы он двигался вперед. Вирель лавировал между необходимой отцовской строгостью и ненужными ссорами с Жанной – та оберегала своего отпрыска, словно тот был фарфоровым. Что бы там ни говорила жена, он исправил леворукость сына, его твердость принесла плоды, в этом году Тома впервые показал хорошие результаты по математике, но если сыну предстоит закончить Политехнический, чтобы однажды унаследовать отцовское дело, Морису придется на него надавить.

Мари и Арлена встретились так, словно расстались только вчера. Они не виделись три года, потому что это было невозможно.

Во всем виновата война.

Днем Арлена часто приходила делать уроки к Вирелям, пока Мари рисовала – теперь ее заинтересовали витражи, она часами сидела, уткнувшись в толстые книги о кафедральных соборах с репродукциями витражных розеток и окон, разглядывала картинки через лупу, Витраж – это как комикс, в Средневековье люди были неграмотными, но прекрасно понимали зашифрованное послание и библейскую сцену, даже если не могли разглядеть детали с десяти метров. Витраж читается слева направо и снизу вверх, белый цвет символизирует воскрешение, красный – мученичество, северный фасад посвящен Ветхому Завету, а южный, солнечный – Новому. И Мари замолкала, поглощенная деталями, которые только что обнаружила; лупа скользила по цветному панно, она исследовала его тщательно, словно инспектор полиции – место преступления.

Что до Тома, он участия не принимал, просто ждал, когда Арлена решит задачи по математике, и переписывал их по-своему, Спасибо, ты спасаешь мне жизнь. После чего сразу убегал, устраивался в кресле в гостиной, открывал свою черную тетрадь, закрывал глаза и не шевелился так долго, что казалось, будто он спит, затем вдруг выпрямлялся, дыхание учащалось, он хватал ручку левой рукой и начинал быстро строчить свои автоматические стихи, плевать ему было, как это выглядит, иногда он злился на себя, вскрикивал, Черт! Черт! – изучал потолок в поисках вдохновения, лихорадочно набрасывал несколько строк и снова впадал в творческую летаргию. Однажды, когда Тома ушел готовить перекус, Арлена спросила у Мари, что она думает о творениях брата, и та грустно улыбнулась, Я говорю, что мне очень нравится, чтобы сделать ему приятно, но ничего не понимаю, он прекрасно чувствует, что я не в восторге, – кстати, он мне больше не дает их читать.