Я говорил с ним как по учебнику.

Диктовал алгоритм, который сам в прошлой жизни выполнял больше двухсот раз. Но здесь, по правилам этого мира, я был всего лишь ассистентом, целителем третьего класса.

Моей задачей в сложившихся обстоятельствах было давать навигационные указания, а не стоять у штурвала. Пока.

Киселев взял в руки гибкий тубус дуоденоскопа. Я молча подал загубник, который сестра зафиксировала во рту пациента.

— Начинаем, — процедил он.

На большом подвесном мониторе появилось изображение. Розовая, гладкая слизистая пищевода, которая быстро сменилась складками желудка.

Техника у Киселева в целом неплохая. Прохождение через привратник уверенное. Но движения… в них нет легкости.

Он слишком сильно давит на джойстики управления, слишком резко поворачивает головку эндоскопа. Это не работа хирурга-виртуоза. Это работа ремесленника, который находится в состоянии сильного стресса.

Аппарат проскользнул через привратник и оказался в луковице двенадцатиперстной кишки.

Киселев аккуратно продвинул его дальше, в нисходящую часть. На экране, на одной из складок слизистой, показалось небольшое, похожее на сосок, возвышение.

Фатеров сосочек.

Место, где в кишку открывались общий желчный проток и проток поджелудочной железы.

Наша цель.

— Вижу сосочек, — пробормотал Киселев себе под нос. — Сейчас будем канюлировать.

Он нажал кнопку на рукоятке, и из рабочего канала эндоскопа выдвинулся тонкий, как леска, катетер с металлическим кончиком.

Теперь начиналась самая ювелирная часть процедуры — попасть этим катетером в крошечное, едва заметное устье общего желчного протока.

Киселев подвел кончик катетера к сосочку и попытался войти в проток.

Промах. Катетер соскользнул, оставив на нежной слизистой белесую царапину.

Он выругался сквозь зубы. Вторая попытка. Он изменил угол, слегка повернул джойстик. Снова мимо. Кончик катетера уперся в стенку кишки рядом с сосочком.

Сосочек отечный, гиперемированный. Признак воспаления. Устье сужено, его почти не видно. Это был объективно сложный случай даже для опытного, спокойного эндоскописта. А у Киселева руки были напряжены, его движения становились все более мелкими и рваными. Он злился, и эта злость мешала ему. Эндоскопия — это не силовая хирургия. Здесь было нужно не давление, а чувство.

— О-о-о, да он же просто тычет наугад! — с издевкой прокомментировал происходящее Фырк. — Как слепой котенок в блюдце с молоком! Еще пара таких попыток, и он ему кишку проткнет

Прошло пять минут. Затем десять.

Тишину в операционной нарушало лишь пиликанье монитора, показывающего учащающийся пульс пациента, да сдавленное сопение Киселева.

На его лбу выступили крупные капли пота, которые ассистирующая сестра молча, раз за разом, промокала стерильной марлевой салфеткой. Его движения становились все более резкими и нетерпеливыми.

— Черт! — выругался он сквозь зубы. — Не идет! Сосочек твердый, как камень!

— Игнат Семенович, — спокойно, но настойчиво подал голос Артем от наркозного аппарата. — У пациента тахикардия. Пульс сто десять ударов в минуту. Он явно реагирует на ваши манипуляции.

— Я вижу! — огрызнулся Киселев, не отрываясь от окуляра. — Не мешай!

Классическая ошибка. Злость и фрустрация затуманивали его разум. Вместо того чтобы сделать паузу, успокоиться, сменить тактику, он продолжал давить, пытаясь силой проломить стену.

Чем больше он злился, тем хуже у него получалось. Это был порочный круг, который вел к единственному результату — провалу и, возможно, к серьезным осложнениям.

Прошло еще пять минут, превратившихся в вечность. Пять минут бесполезных, грубых попыток.

Он уже не пытался найти устье протока. Он просто тыкал тонким катетером в отечную слизистую, рискуя вызвать кровотечение или, что еще хуже, перфорацию двенадцатиперстной кишки.

Наконец, его терпение лопнуло.

Он резко отстранился от аппарата, со злостью сбросив рукоятку катетера на стерильный столик. Металлический инструмент звякнул, нарушив гнетущую тишину.

— Все! — громко, почти выкрикнув, объявил он. — Невозможно! Канюляция не удалась! Там либо рубцовая стриктура устья, либо врожденная аномалия развития! Процедура окончена! Извлекаю аппарат!

Он сдался.

И, как любой хирург, не способный признать собственную неудачу, нашел виноватого. Не его дрожащие от злости руки, а «аномальная» анатомия пациента. Естественная психологическая защита. Проще было обвинить обстоятельства, чем признать полную потерю контроля над ситуацией.

В операционной повисла гнетущая тишина, густая и тяжелая.