Но в этот день случилось непредвиденное. Маша никуда не уехала, а Леночка, конечно, не имела возможности предупредить старшую Голубицкую. И Маша увидела обеих, а спустя мгновение мать увидела ее. Леночка предусмотрительно тут же рванула по лестнице вон из раздевалки, а Надежда Антоновна направилась к дочери.

– Мама, что ты здесь делаешь? – Маша была совсем не обескуражена, только удивлена.

Надежда Антоновна на вопрос не ответила, лишь холодно поздоровалась с дочерью.

– Здравствуй, Маша, – сказала она, словно постороннему человеку, и уж вовсе сухо добавила: – Пойдем, нам надо поговорить.

По дороге домой, однако, никакого диалога между ними не состоялось. Обе, словно сговорившись, молчали на улице, молчали в метро и в автобусе. И лишь переступив порог дома, даже не раздевшись, застегнутые и замотанные в шарфы, не сняв и шапочек, набросились друг на друга.

– Мама, что происходит? Ты меня будто преступницу конвоируешь. У тебя глаза, как у надзирательницы женской колонии! – Маша, чье напряжение копилось всю дорогу, заговорила сразу на повышенных тонах.

– Интересно, откуда ты можешь знать о женских колониях? Впрочем, со своим дружком до тюрьмы тебе не далеко! – Надежда Антоновна, забыв об осторожности, взорвалась атомным грибом. Нервные ее силы подошли к последнему пределу и незаметно для нее самой этот предел тут же перешли. Теперь сорвавшаяся с барабана цепь раскручивалась необратимо и стремительно.

– Дружком? Каким еще дружком? – не поняла Маша. Ян и тюрьма были для нее понятиями столь противоположными и несопоставимыми, что не могли стоять под общим знаменателем.

– Каким? Тем самым! С которым ты вечерами прохлаждалась, а мне врала, да-да, врала нагло, в глаза, что в библиотеке загибаешься! – Надежда Антоновна неслась без тормозов, и кювет ее уже был близок. – Я знаю, я все знаю. Что же я за мать тогда, если за своим ребенком уследить не могу!

– А-а, так вот при чем тут Ленка! – Маша хоть и оказалась в мгновение ока разбитой и уничтоженной, однако аналитические, четкие ее мозги прирожденного ученого тут же, независимо, свели факты воедино. – Ты что же, следила за мной? Как в кино шпионила?

Слово было произнесено, обозначив не самый красивый и порядочный поступок в жизни доктора Голубицкой. Но Надежда Антоновна вошла в раж, из которого был лишь один выход, и отмела прочь оправдания, как несущественные и никчемные в кульминационный момент ее истины.

– Соплячка! Тварь неблагодарная! Я тебя растила, лелеяла, я за тебя сражалась, и вот на тебе! Кушай, мамочка, на здоровье! Вырастила потаскушку и брехунью! – Надежда Антоновна сорвалась на крик. Но не ради убедительности и самозащиты, не ради атакующей обороны, не ради сокрытия под громом слов собственной неправоты. Нет, это было то самое состояние, которое хоть однажды в жизни приходится испытать любому человеку, душевно мающемуся от внутреннего, тлеющего гноем, нарыва. Когда в один не прекрасный и тошнотворный момент набухшая капсула не выдерживает напора и воспаленный, горячий поток зловонно разливается вокруг.

– Мама, что ты говоришь? – Маша и слушала, и не слышала. И не верила тому, что слушала, пытаясь отбросить подальше от себя то, что слышала. – За что ты сражалась? Это всегда только твои нервы! Ты из себя выходишь на пустом месте, и сейчас и всегда.

– На пустом месте? Ах ты, тварь!.. Тварь... – повторила Надежда Антоновна тихо и зло, незаметно для себя скатываясь в беспомощные, гневные слезы. – Так я и знала! Так я и знала и всю жизнь боялась! Вся ты в своего папашку, поганца неблагодарного! Не зря я мучилась, предчувствовала, сердцем изошла вся! Нет, не зря!.. Господи, что же я говорю! Какое там – не зря! Зря, зря! Напрасно все, что выросло, то выросло! Из змеиного яичка!..

– Мама, да ты что? Ты с ума сошла, да? Отец здесь при чем? – Маша говорила слова наугад, не зная, как остановить поток сквернословий и обвинений, больше по наитию, чем в действительности отдавая себе отчет, как лучше успокоить мать и попытаться хоть как-то договориться.

– При том. Его кровь, и гены его. – Надежда Антоновна перестала вдруг кричать. Голос ее сделался твердым, неприятно глухим и зловещим. Слезы текли по лицу, она утирала их краем пушистого мохерового шарфа. – И ты тоже... Связалась. А с кем связалась? С уголовником. Учебу забросила. Корми тебя, а потом и передачи носи? За что мне все это?

– Он не уголовник, – сказала Маша. Ей стало на мгновение легче. Показалось вдруг, что если правильно все объяснить про Яна, про себя и их необыкновенные, нежные отношения, то мать поймет. Успокоится, убедится, что страшного не произошло, и пусть немного попереживает и поворчит, но скоро все снова станет между ними хорошо. Или хотя бы выносимо. А главное, можно будет не таиться и ничего больше не скрывать, и сегодняшнее испытание и объяснение пойдут на пользу всем.

– Да, и кто же он такой? – В голосе матери был только чистый, отравленный ядом, выпад. Но Маша еще надеялась.

– Человек. И очень хороший. Он меня любит, я думаю, даже сильно. И я люблю его. Просто он странный немного и занятой. А то, что он старше меня, так это даже хорошо. С ним интересно... и надежно, наверное. Или лучше какой-нибудь мальчишка-студент, из которого неизвестно что еще может получиться?

– Из твоего «человека» уже получилось. Причем известно что. Невооруженным глазом видно. Всем, даже твоим подружкам, кроме тебя. – Надежда Антоновна сделала паузу, чтобы набрать побольше воздуху в грудь. Словно решалась на что-то. – В общем, так, Маша. Мое условие такое: чтобы о твоем «человеке» больше не было ни слуху ни духу. Из дома ни на шаг никуда. В университет и обратно – вместе со мной. Придется на работе договариваться, но ничего.