Вместо ответа Всеволод сунул ему под нос пистолет.

– Говори, это что такое?

– Рогулька! – выпалил дурак радостно, дескать, вот как угодил, растолковал.

– Зачем она нужна?

Тот смутился.

– Да… откудова мне знать? Может, того… орехи колоть? Или на палку дыркой насадить и по башке бить? Так это простым топором сподручнее будет, я так мыслю.

Мысли его Всеволода не интересовали.

– Твоя вещь? Ты принёс?

– Не-е! Сроду такой не имел! О! Вишь, на ней письмена! Для колдовства, знать! Дорогая вещь, не иначе. Я сирота от рожденья, у меня таких денег не водится. Два золотых случилось, и те даром протратил. Нет, не моя!

Говорил нелюдь складно, так, что даже слишком. Старого сотника не оставляло мерзкое чувство, что его водят за нос и втайне насмехаются. За что бы зацепиться? Как вывести гадёныша на чистую воду? Ну не верил он ему! Не такие бывают морды у деревенских простаков!

– Та-ак! А это у тебя что?! – он резко дёрнул шейную цепочку Хельги. На ней, рядом с обычными амулетами висел знак Кансалонской гильдии.

Сотник Ингрем похолодел. «Как мог забыть снять, осёл сехальский?! Не иначе, тоже козни камня!» Минуту они смотрели друг на друга молча. Потом… а, где наша не пропадала!

– Не отдам! Моё! – Хельги прикрыл медальон ладонью, прижал к груди – спрятал.

– Твоё? Выходит, ты наёмник? Кансалонец, так?

– Не знаю я никаких наёмников, господин хороший. А амулет этот по праву мой. Я его не отнял, не украл! Мертвец поперёк дороги лежал, голова отъедена. Я с него снял. Если мертвец неузнанный, кто что нашёл на нём, тот может забрать. Закон такой, это каждый знает.

– Да разве тебе не ведомо, что амулеты носить – великий грех?! – вмешался грозный Пращур. Говорил громко и назидательно, адресуясь не столько к «грешнику», сколь к окружающим Братьям и обережным людям. – Не на чародейство должно нам уповать, а только лишь на милость Истинных Богов! Все мы в их воле!

– Ведомо, не вели казнить. Да я их ненадолго надел, чтоб не потерять. Встречу какого неверного – продам. Кушать-то мне надо? Не отбирайте, господа добрые, сегодня же продам!

Ах, демон побери! Опять выкрутился! И ладно бы, доказывал, наглец, что чужая вещь! Так нет! «Моё! Не отдам!» Хитрый, щенок! Ну, мы ещё хитрее!

– Лови!!!

Будто походя, сотник удалился на несколько шагов, а потом, резко и неожиданно обернувшись, метнул нож. Без настоящего замаха, вполсилы – на поверку реакции. Всякий тренированный воин непременно ушёл бы от такого удара. Машинально, не задумываясь. Тут бы его и уличили: не гусей ты пас, братец, а на битвы ходил. Да только не равняться простому воину с кансалонским диверсантом, умеющим не только управлять своими рефлексами, но и само время на миг задержать.

Хельги отчётливо и ясно («будто в замедленном кино», сказал бы Макс), видел, как, переворачиваясь в воздухе, приближается к нему нож. Не только уклониться от удара – поймать, перехватить за рукоять успел бы. Но не стал. Только чуть заслонился рукой, чтобы не в живот пришёлся удар. Сотник этого движения даже не заметил.

– А-ай! – хоть и неглубоко вошло лезвие, всё равно больно. – Ты что, дядька, в своём уме?! Ножами кидается! А коли зарезал бы насмерть?! – на побледневшем лице допрашиваемого было написано праведное негодование. Прижимая окровавленную руку к груди, он упал на колени. – Дяденька Пращур! Господин наш отец родной! Не вели ты энтому упырю меня обижать! Вот вишь! Кровища! Ой-й! – тут Хельги очень натурально изобразил обмок, свалился на пол. Он чувствовал, что фантазия его не безгранична, и решил пока не поздно, прервать допрос.

– Привести в чувство! – приказал сотник своим подручным. Те кинулись было, но Пращур остановил их взмахом руки. Допрос ему наскучил. Он был не в том настроении, чтобы выслушивать болтовню деревенского олуха, которому легче было бы достать луну с неба (она, по крайней мере, существует и в этом мире), чем раздобыть себе пистолет. Обережный идёт по ложному следу – это очевидно. Чего прицепился к сопляку?

– Господин! Нутром чую, тут дело нечисто! Дозвольте до конца доследовать! Он убивец, он, не сойти мне с этого места! Честью своей ручаюсь – расколю паршивца!

И расколол бы, пожалуй, такова уж была его профессия. Но самонадеянный Павел Степанович отмахнулся.

– Не дозволяю! Умран говорит мне, это не он. Других ищите.

Сотник помолчал минуту, сердито сопя мясистым, сломанным в трёх местах носом. Потом спросил едва ли не враждебно – немногое осмелились бы говорить с Пращуром в таком тоне.

– А с этим что делать прикажете? Отпустить, что ли?

Всеволод хлопнул в ладоши, подзывая Братьев.

– Уберите неразумное чадо. Принесите в жертву матери нашей Эрде.

Те согнулись в поясном поклоне.

– Велишь закопать заживо или утопить?

Павел Степанович задумался. Закопать? Вдруг откопаться сможет? Кто их, нелюдей, знает, на что способны!

– Топите. Груз побольше привяжите, чтобы не всплыл утопленничек.

Потом уж как себя проклинал: почему не велел принести жертву Умрану, не приказал сжечь на костре? Но было это много позже. А в тот день он ни о чем не жалел – радовался.

Хельги был разочарован до глубины души. Если честно, от церемонии жертвоприношения он ожидал много большего. Думал, будет торжественное шествие, толпа народу, молитвы, песнопения – ради такого случая готов был и их стерпеть! Помирать – так уж красиво!