К примеру, набегавшись по городу и нарисовав одно красивое дерево, я присела за столик в ляльском кафе.

Чашка чая, как следовало из выставленного напоказ меню, стоила шесть ляпов (3 доллара).

Причем я обратила внимание на ляльцев: все они зашныривали в кафе как-то на скорую руку — постоят у бара, выпьют бокальчик вина или чашку кофе и — брысь в дверь! За столиками сидели только умученные туристы.

Я выпила свой чай, наблюдая за круговоротом быстроногих ляльцев, и затем мне подали счет на двенадцать ляпов.

Потом мне объяснили — ежели ты стоя выпьешь чай, то цена будет как в меню, но, уже севши за столик, ты платишь ровно вдвое больше.

О, хитроумные ляльцы! И о, налог на полную невинность истоптавших все пятки туристов!

Зато, заняв однажды место и получивши свой бокал, ты можешь сидеть хоть целый день.

Хемингуэй так писал свои романы в парижских кафе (дома у него нечем было топить). По этой же причине вся тогдашняя богема болталась вечерами в «Ротонде», «Куполь» или в «Дом», прославив их навеки, там даже таблички прибиты к столикам: «Модильяни» или «Пикассо».

(Кстати, великий художник Модильяни и умер от холода, заболел воспалением легких и уже не мог выходить, беременная жена старалась его согреть в нетопленой мастерской, а когда он умер, вернулась к своим недовольным родителям, вытерпела один день и бросилась из окна на мостовую.)

Французская писательница Натали Саррот, как и Хемингуэй, тоже каждое утро в одиннадцать занимала столик в ресторанчике на углу, пила свой бокал вина и сочиняла.

Утром зато можно было не топить!

Эта привычка сохранилась у нее до девяноста лет, когда все ее романы были напечатаны, получили премии и т. д. и в доме было центральное отопление, но родилась она на Волге, вела расточительную жизнь богатого ребенка и, пройдя потом Октябрьскую революцию и школу эмиграции, приняла все суровые правила парижской жизни. Пиши в кафе!

Однако попробуйте-ка в Москве начать строчить в блокноте даже в простом местечке типа «Русское бистро». Если перед вами стоит опустевшее блюдце из-под пирожков и таковой же стаканчик, к вам подойдет менеджер и спросит: «Вы че, вобще, уже все? Тогда освободите столик». Это произошло с известным питерским издателем поэтических свборников Г.Ф.Комаровым, который, приехав в Москву, забрел в русское бистро у метро «Мясницкая» и сидел, ожидая автора (т. е. автора этой статьи) и читая рукопись.

Разумеется, в ответ на едкое замечание тетеньки менеджера он срочно сбегал и взял еще пирожков и водки.

Но — вернемся к нашим ляплянтцам.

У нас тема «Деньги», однако я хочу сказать сначала об архитектуре.

Это искусство я почитаю выше всего.

Бродить по улицам городов той же Ляплянтии — наслаждение ни с чем не сравнимое.

В музеях человек обалдевает часов через пять (имеется в виду желание уйти).

В консерватории через три (с бисами три тридцать).

В театре после первых реплик (актеры заговорили ненатуральными голосами, публика закашляла и завертелась).

А вот шляться по Ляле можно сутками.

Старинные дома, дворцы и крепости, каналы, реки в набережных, храмы и башни со временем превращаются в явления природы — как горы, скалы и ручьи.

Утро ли, ночь с фонарями, туманный вечер, лето или осень, бродишь, вздыхаешь.

Так же ходила бы у египетских и мексиканских пирамид, смотрела бы на бутанские горные небоскребы в 12 этажей (есть такое закрытое королевство рядом с Непалом), на самаркандские и бухарские усыпальницы, мечети, башни и водоемы — особенно ночью, под звездами, когда вечность поет свою колыбельную…

Иногда думаешь, что мы, люди, живущие в этом мире, мелки для него.

И только бы мы оставили этот мир в покое, не трогали!

Я это говорю, потому что повсюду существуют реставраторы, и им тоже надо дать жить.

Древнюю Хиву, жемчужину Азии, при совке отреставрировали светлым кирпичом, и она стала вся как кавказский придорожный ресторан.

Судакскую крепость возвели заново, причем не знали чем закончить — зубчиками как в Кремле или просто так. Закончили как подороже.

Такие же, но уже не наши, специалисты давно подбираются к безносому египетскому сфинксу и к римскому порушенному Колизею с целью обновить.

Кстати, мне сильно повезло: я видела последние дни Сикстинской капеллы в ее неотреставрированном виде, наполовину еще не тронутом японскими специалистами.

То есть часть росписей (там, где Господь протягивает руку человеку) покоилась в серебристой дымке, покрытая патиной времени, намоленная, как у нас говорят.

А вот другая часть была уже «раскрыта» реставраторами и отнюдь не покоилась, а перла в глаза своими свежими красками — оранжевой как глиняный горшок и тем ясным голубым цветом, который раньше использовали у нас для коммунальных уборных и трикотажных кальсон.