Сначала я пошла в лес.

Надо сказать, что леса вокруг замка меня поразили.

Здоровые, могучие деревья росли на совершенно пустой почве, то есть имелась только какая-то редкая травка типа малорослого ковыля. Лес был прозрачен насквозь. Ни единого цветочка! Ни одного кустика! Не говоря о грибах или там землянике. Правда, и ни единой битой бутылки или пластиковой емкости, сплющенной под чьей-то неверной пятой. Ни клочка бумаги. Чисто.

Потрясающие леса.

Иди километр, второй, третий — все одно и то же. Единственно что — на некоторых деревцах имелись цветные пояса. Метка для лесорубов, видимо…

И еще одно — вдруг путь закрыт. Огромный участок обнесен проволочной сеткой. Приватные владения. Слезы, короче.

А я, как всякая русская жительница, обожаю вернуться из лесу со стаканчиком ягод и букетиком цветов для рисования.

У меня такое хобби — летом рисовать цветы. Еще я люблю побродить в лесу по прозрачному ручью, а на душной полянке встретить в тени, в высокой мокрой траве темные, громадные ягоды земляники. Люблю услышать запах тины и незабудок возле маленького изумрудного болота, полюбоваться ослепительной березой на пригорке или солнечной поляной. А то увидеть на косогоре у реки стрекочущего вдаль зайчонка. Или выйти в ветреные просторы, когда облака бегут по круглому небесному полю, и солнышко то жмурится, то раскрывается на все земные угодья, заливая их светом… (Чувствую, что написала так называемый «отрывок», и его наверняка будут диктовать бедным школьникам, простите меня, детки!)

Ну так вот. Там, в замке, я была всего этого напрочь лишена.

А какие же цветы мне рисовать прикажете? Я ведь без этого не могу. У меня и акварель припасена. И кисточки. Только бумаги я мало взяла с собой, была только что из больницы. Думала купить ее на месте.

По первости началась охота за цветами.

В окрестных заброшенных садах (ряды огромных груш и яблонь, о ту пору незрелых) нашлись два куста шиповника и один куст роз.

Все эти растения на тот момент уже почти отцвели и заготавливали свои плоды, маленькие пока еще зеленые шишечки. А бутоны висели объеденные — на шиповнике поселилась какая-то мелкая тварь…

В полном отчаянии я решилась на вивисекцию — принесла с собой лезвие для заточки карандашей и срезала все плодики с одного куста, все полусожранные ветки и бутоны. (Второй шиповник оставила как контрольный.) Лето в тот год стояло устрашающе жаркое, а до осени (оправдывала я себя) кустик наверняка еще раз зацветет и заготовит новые ягоды.

То же я проделала и с розой — их же полагается остригать, чтобы пошли новые побеги, отвечала я невидимому хору обличителей.

Это был мой первый опыт.

Но приходилось долго ждать.

В парке же имелись два газона с готовыми розами. Я сначала хотела ночью прокрасться и срубить несколько цветков, но потом, поразмыслив (ночью ничего не видать, в парке темно как в печи) дисциплинированно обратилась к начальству, и мне разрешили срезать три розы для рисования. При полном свете дня я выбрала три скромных белых бутона, которые к вечеру развернулись в пышные розоватые юбки, и надо было их срочно рисовать, назавтра при таких темпах это будут уже ягоды! Чтобы не терять время роз, я заготовила сразу три листа хорошей белой бумаги, сделала карандашные наброски и начала поочередно три акварели по поводу одного букета — пока одна сохла, я писала следующую. Метод великого акварелиста Фонвизина, как мне расказывали его ученики — начать сразу много, разбросать листки по полу для высыхания и среди них ходить, искать наиболее удачный вариант.

Акварель — тончайшая вещь. Очень интересно писали акварели художники с выучкой архитекторов. Им полагалось не спешить и наносить так называемую отмывку — легкий, почти незаметный слой акварельных чернил (это растворенная в отдельных сосудах обычная акварель, но сильного разведения). Сделал один слой — не спеша пиши второй. И так постепенно, слой за слоем, художник творит тончайшие «валёры», вуали, тени света.

Совсем другая система у великих акварелистов Фонвизина, Мавриной (у каждого своя), у Врубеля, Иванова, Брюллова. Врубель каждую частичку гранил как бриллиант, Фонвизин иногда ронял на бумагу капли и вносил в них молекулы краски — а то устраивал моря разливанные, как цветные половодья. Маврина тридцатых годов была таким великим мастером, что писала обнаженных одним движением кисти (так же работал и скульптор Роден, который пускал натурщиков в свободный танец и наносил на бумагу мгновенный силуэт единым махом, а только потом карандашом добавлял тонкий малозаметный абрис. Волшебные все дела, надо сказать).

Про живописца Тернера, вещи которого я имела счастье видеть, можно сказать, что у него была душа акварелиста, но пользовался он масляными красками — зато так туманны, нереальны его полотна, что кажется, будто это мечта об акварели. Воспоминание о ее невесомости и прозрачности.

Акварель, однако, такой капризный и сложный жанр живописи, что мало кто им занимается. Один неверный удар кистью — и все, пиши пропало, можно всю работу выкидывать, результат целого дня, а то и нескольких. Мастера XIX века чего только не делали — даже купали акварели с мылом в горячей воде! Смывали неудачные фрагменты (как великий Константин Сомов). Но на то была и бумага, крепкая как валенок!

Все это мы знаем, мы, любители, и ничем таким мы не пользуемся. Каждый идет своим собственным путем. Скучно иметь выучку и повторять испробованную методу. Не получилось — выкини, таков девиз любителя.

Когда я обмолвилась об этом профессионалам, они надо мной посмеялись и сказали, что сами все выкидывают. И каждый раз решают все заново: такой жанр, акварель!

Но вернемся к розам, которые я маниакально рисовала в Виперсдорфе (считая их, разумеется, венцом творения, галактиками, совершенными спиралями и математическими моделями вселенной. А также шедеврами природы, такими же, как котята, кристаллы драгоценных камней и небеса на закате).