Блисс улыбнулась.

— Вы что, собираетесь носить оружие даже на планете, где нет воздуха? И… а, ладно! Я не стану оспаривать ваше решение.

— Хорошо, — сказал Тревиц и повернулся к Пелорату, чтобы помочь ему водрузить шлем, прежде чем надеть свой.

Пелорат, надевавший скафандр в первый раз в жизни, жалобно сказал:

— Я действительно смогу дышать в этой конструкции, Голан?

— Обещаю вам, — ответил Тревиц.

Блисс стояла, обнимая за плечи Фоллом, и наблюдала, как закрываются последние стыки. Маленькая солярийка смотрела на две фигуры в космических скафандрах с явной тревогой. Она дрожала, и рука Блисс мягко и ободряюще обнимала ее.

Открылась дверь шлюза, и Тревиц с Пелоратом, махнув на прощанье толстыми руками, шагнули в шлюз. Дверь шлюза закрылась, открылся люк корабля, и они неуклюже ступили на поверхность мертвой планеты.

Начинался рассвет. Небо на горизонте светилось бледно-багровым, там вскоре должно было взойти солнце.

— Здесь холодно, — сказал Пелорат.

— Вы чувствуете холод? — удивился Тревиц. В хорошо изолированных скафандрах проблемы появлялись только при отводе излишков тепла.

— Нет, но посмотрите… — голос Пелората ясно звучал по радио, палец указывал. Впереди в багровом свете зари сверкал покрытый изморозью фасад здания.

— При тонкой атмосфере, — сказал Тревиц, — ночью здесь должно быть очень холодно, а днем очень жарко. Сейчас самое холодное время суток, а через несколько часов станет слишком жарко, и мы не сможем находиться на солнце.

И тут, как будто эти слова послужили кабалистическим заклинанием, над горизонтом появился краешек солнца.

— Не смотрите на него, — посоветовал Тревиц. — Наши щитки непроницаемы для ультрафиолета, на это все равно вредно.

Тревиц повернулся спиной к восходящему солнцу и позволил своей длинной тени упасть на здание. Под действием солнечного света изморозь испарялась прямо на глазах. Несколько мгновений стена казалась темной от сырости, затем исчезла и сырость.

— Сверху здания выглядели лучше, — сказал Тревиц. — Сейчас видно, что они в трещинах и разваливаются. Это, наверно, из-за перепадов температуры: на них каждую ночь замерзают, а днем испаряются небольшие количества воды, и это продолжается, быть может, двадцать тысяч лет. На камне над входом выгравированы буквы, но их трудно разобрать из-за трещин. Вы можете прочесть надпись, Янов?

— Какое-то финансовое заведение. По крайней мере, я различаю слово "банк".

— Что такое банк?

— Здание, в котором денежные вклады хранились, выдавались, обменивались, инвестировались, давались взаймы — если я правильно это себе представляю.

— Целое здание для этого? Совсем без компьютеров что ли?

— Вероятно.

Тревиц пожал плечами. Древняя история его не увлекала.

Они пошли по городу, все более торопясь, все меньше времени тратя на осмотр каждого здания. Мертвое молчание подавляло. Медленно, тысячелетиями разрушающийся город напоминал скелет, исчезло все, кроме костей.

Они шли в тени, но Тревицу казалось, что он ощущает спиной тепло солнца.

Пелорат находился в сотне метров справа от Тревица. Вдруг он резко сказал:

— Взгляните!

У Тревица зазвенело в ушах.

— Не кричите, Янов, — сказал он, — мне хорошо слышен даже ваш шепот на любом расстоянии. Что там?

Сразу же понизив голос, Пелорат ответил:

— Это здание — "Зал Миров". Во всяком случае, так, по-моему, гласит надпись.

Тревиц подошел к Пелорату. Перед ними стояло трехэтажное здание. На неровной линии крыши громоздились большие каменные обломки, как будто там развалился на куски какой-то скульптурный объект.

— Вы уверены?- спросил Тревиц.

— Давайте войдем и выясним.

Они поднялись по пяти низким широким ступеням и пересекли слишком широкую площадку. Стук их металлических каблуков не был слышен в разреженном воздухе, шаги создавали лишь вибрацию.

— Я понял, — сказал Тревиц, — что вы подразумевали под "громоздким и расточительным".

Они вошли в обширный зал, в котором через высокие окна падал солнечный свет, ярко освещая одни участки и оставляя совершенно темными другие. Разреженная атмосфера плохо рассеивала свет.

В центре находилась огромная фигура человека, по-видимому, из синтетического камня. Одна рука отвалилась, другая треснула у плеча, и Тревиц чувствовал, что, если по ней стукнуть, она тоже отвалится. Он сделал шаг назад, как будто боялся искушения совершить акт непростительного вандализма.

— Интересно, кто это, — сказал Тревиц, — нигде нет надписей. Наверно, когда его устанавливали, никто не сомневался в его известности и славе, но теперь… — Он почувствовал, что готов удариться в философию, и обернулся к Пелорату.