Порыв безудержного стыда; стыда всех минувших дней. Встала. С подзеркальника шапочку взяла свою белую пушистую. Мысли зашептали.

«С ним пойду. С ним можно. В обиду не даст. Раиса потом... Да что потом? Сейчас меня мальчик мой милый ждет. Вот-то порадуется. И Виктор... Сколько лет о Викторе мечтал. К тебе иду, мальчик милый... Пусть потом Раиса со свету сживет. Да нет. Руки коротки. В Петербург!.. Только ты выздоровей, милый, милый... А Виктора пустят ли?»

– Дорофеюшка, куда ты это, матушка, сбираешься?

– Так. Гулять. Их вот провожу.

Дивился Яша, вокруг себя глядя. Но здесь говорить не хотел. Решил по пути сказать. А в Дорочке голосок маленький все настойчивее шепчет:

– Там видно будет. До дому дойду, а там видно будет.

Провожаемые невнятным бормотаньем вдовы Горюновой, вышли все трое. За угол завернули, чтоб на Набережную выйти. Мимо окон низких идут. Форточка открылась. Голос испуганный, жалкий из домика:

– И впрямь не вздумай, Дорофеюшка, туда иттить. Господь тебя сохрани...

– Не беспокойтесь, бабушка. Сохранит. Он таких любит. Душа у нее хорошая. Только увезу. Увезу! Addio!

Шли. Яша, шаги замедляя, говорил голосом срывающимся:

– Как же так ты пойдешь? А maman? Да она тебя, представь, просто-напросто не пустит. И потом вот что: ее ты видеть хочешь? Или к Антоше тем ходом? Тогда не сейчас. Она к нему часто заходит. А через полчаса обед. Тогда свободно.

Остановился Виктор. Тростью по тротуару заснеженному постукивая, сказал размеренно:

– К брату иду. Умирающего брата видеть хочу. Говорить с ним. Может быть, надо ему слово такое сказать. Слово. Слово сказать и у него спросить про одно. А от тех таиться не желаю. Но и видеть их также. Как выйдет. Мне все равно. К брату иду. Это случай, что брат умирающий в том вон доме лежит. Не пустят, говоришь? Кто меня не пустить может? Антон меня ждет. И Дорочку. Дорочка, тебе все равно откуда и как идти?

– Если его одного увижу, могу. Ну, чтоб вы еще. А если Раиса, не знаю, пойду ли. То есть не уверена в себе.

Чуть потупившись говорила просто, откровенно. Как только с Антоном говорила тогда, тогда.

– Ну, о чем же говорить! Веди, Яша, со двора.

– Только чтоб наверняка без maman, обеда, говорю, дождаться надо. Полчаса погуляйте, ну, чуть больше. А я пойду. Мне нельзя. И Антоше скажу. Ведь, следует Антошу предупредить?

– Как хочешь.

– Нет. Предупреди, Яша.

То Дорочка. А Яша:

– Только как же, господа! Такой великолепный выпад и вдруг впустую... Вы там оба, а maman и не почувствует! Впрочем, что я. Быть того не может. Не таков дом, не таковы люди. Непременно что-нибудь выйдет. Надо, надо ей урок... Нет худа без добра, нет худа без добра.

И любование ожиданием и чуть испуг в голосе Яшином.

Не доходя до дома расстались. Яша в ворота побежал.

– Чуть можно будет, я к вам вниз.

А те двое мимо Макарова дома прошли к видневшемуся саду городскому, по горе спускающемуся к побелевшей Волге. Под руку взяв, вел Дорочку Виктор. И доверчиво плечом склонялась, и слушала, на миги краткие в глаза его заглядывая. О Венеции любимой говорил. И через слова вдумчиво строгие прыгали шутки-загадки, плачуще-смеющиеся. Дивилась Дорочка тому, что так легко ей с ним и хорошо, с ним, издалека залетевшим. Только взгляд подчас таким чужим казался, чужим-ничьим и жутким. Зато какой хороший, милый взгляд, когда сам взгляда ищет. В саду сказала рядом на скамье сидящему.

– Я Антошика очень-очень люблю. И так мне больно. Зачем? Зачем он?

– Зачем? Вам здесь виднее. Но если выживет, это хорошо. На пользу.

Взглядом спросила. Может быть и пожатием руки.

– А потому что трагедия с молоду это хорошо. И не всякому дается благодать эта. А тут уж настоящая трагедия. Выстрел... Выстрелить в живое это тяжело. Это Голгофа. А ты его как женщина любишь?

Заревно-красным стало лицо ее. Так неожиданно, так просто сказал. Молчала, потупившись. И чувствовала, что выдает тайну, и не могла затушить полымя лица своего, как и полымя в душе исстрадавшейся. Но обиды не было. А тот опять. И ласково, хоть чуть с упреком, и не помучив ее взглядом:

– Стало быть, твой грех. Если умрет, твой грех. Он тебя любит?

Будто не она ответила шепотно:

– Да.

Далекая мысль, неосознанная: то не человек спросил, но судьба.

– Впрочем, к чему спрашиваю. В подобных случаях без взаимности не бывает. А тебя полюбить можно. Ты хорошая. И на сестру свою непохожа. Испортили только тебя. Всех вас здесь искалечили. Если калечить - так с пользой. А так что! Да, Дорочка. Твой грех. Молись, чтоб не умер. Тяжело будет. Вижу, все вижу. Из-за пустяков, ведь? Из-за пустяков? Жупел? Да? Ведь, могла спасти? Могла? Женщина любящая и любимая все может... А хороший сад. Я забыл совсем. А там нет деревьев. Ну, в giardino... Но туда я не любил ходить. Да, любящая и любимая. Непременно: и любимая. Тогда сила. А вы в землю, в землю хороните. Хоронить нужно. Нужно хоронить, когда судьба. Плачь и хорони. Плачь и убей даже, и похорони, если судьба. А так, так, из-за мамаши с папашей, из-за четвертаковой книжонки или черт знает из-за чего еще - это грех. Ему вот хорошо, Антону. Трагедия. Мальчик, но трагедия. И свят душой. А ты вот вышла тогда в гостиную с букетами, и видно, все видно по лицу. Скажи: неужели ты у него не была еще за эти дни? Он, ведь, это в день моего приезда? Да-да. Так не была?

И еще раз ответила, как вопрошающей судьбе:

– Нет.

– Да. Знаю. Помню, помню. Горюновы в крепость ни-ни. Они бедные. И так вы и живете? И все это всерьез? Доныне неизменно? И вообще ни разу не была там? С моего тогда отъезда?

Совсем уж не трудно было Дорочке ответить:

– Ни разу.

– А сейчас пойдешь? Если боишься, если чувства гадкие, здешние ваши, рабские, пожалуй, и не иди лучше. Один я.

– Пойду. И спасибо тебе.

Руку пожала порывно. Посмотрел взглядом недолгим, безвопросным. Помолчали. Слушали сказку скучающих деревьев, гудящих: