– Раз-два в месяц, на пару дней. С начала зимы еще реже.

Совершенно безнадежная больная. Руины разумного существа. Бороться с болезнью Альцхаймера так и не научились, хотя были в Швейцарии интересные исследования, но теперь, если до них дойдут руки, так через поколение, а то и два.

– Тут только уход. Легкие у нее пока чистые, а все остальное лучше, чем можно бы ожидать, но сам понимаешь...

– Транспортировка?

– Разовая, может быть, - прикинул Реформатский.
– Если переезжать. И то по этой погоде нужна осторожность.

– Грузовик, - пожал плечами опекун.
– Утепленный. Хорошо утепленный. Мы же лабораторию вывозим. Может быть, на время, может быть, совсем.

– Тогда нет. Это просто убийство. Ну, сам посуди, в этом состоянии - не уследишь, так застудится, и тут уже никакой препарат не вытащит, если его еще добудешь. А за два-три часа в дороге не уследить никак.

– Понятно, - спутник кивнул.
– Андрей, сделай одолжение, поищи в буфете документы Марии Никитичны. Там где-то должны быть...

В буфете - пыль, сладко припахивающая деревом, пудрой, сандалом резных безделушек, довоенная пыль. Шкатулки, коробочки, папки с благодарственными грамотами, перевязанные ленточками письма, плотно исписанные тетради.

За спиной - тихий стеклянный треск ампул, резиновое скольжение поршня по цилиндру шприца. Привычный такой, успокаивающий звук. Вопрос "зачем?!" догоняет не сразу.

– Ты ей что вколол?

За спиной пустота, шприц лежит на столе на блюдечке, дверь качается, в кухоньке льется вода, гремит чайник.

– Морфий, - отзывается, - поверх успокаивающего должно хватить. Подождем и пойдем. Тут сахар есть, тебе сколько в чай?

Его, гадину этакую, нельзя было убивать - слишком многое пошло бы прахом, и Андрей Ефремович об этом помнил, но уж больно подперло. Свернуть голову, как куренку, или об выложенную кафелем стену разбить. Реформатский наполовину удержал себя в руках. Взял сукина сына за горло, прижал к стене.

– Ты что же, сволочь, делаешь?!

Ответа, конечно, не получил, слишком крепко прижал. Но отпускать не хотелось, и, рассудив, Реформатский нашел это желание правильным и здоровым. Так что разжимать руки он не стал, подержал, подождал, пока признаки цианоза проявятся. Потом все же отпустил. Урод съехал по стене, сел на пол и начал дышать и кашлять.

– Тебе же предлагали - в госпиталь, - сказал Андрей Ефремович.

– Гос... госпиталя, - кашель как-то очень похож на лай, весело будет, если он тоже себе что-нибудь застудил, - через неделю завалит ранеными. По нашей милости, между прочим. В госпиталях... там в палатах - не то +7, не то +10, кто как надышал. И на санобработку сил ни у кого. И на пролежни. И в лучшем случае, в идеале, так сказать, она там умрет от воспаления легких не через эту самую неделю, как, скорее всего, и будет, а через две. Раньше, чем до нее доберется тиф.

Только тут до доктора Реформатского дошло, что непотребным рукоприкладством он занялся, даже не посмотрев, что там с пациенткой. Прошел в спальню, проверил. Ничего неожиданного не нашел: пульса уже, считай, нет, одно трепетание сосудов под пальцами; дыхания - тоже. Спокойное, даже счастливое лицо. Морфий.

"Да, госпиталя у нас - Шарите восемнадцатого века. Кто ее там кормить с ложечки стал бы? Не говоря уже обо всем остальном. Но вот это вот хладнокровное убийство...
– Реформатский никак не мог продолжить мысль.
– Не по-человечески? Да полно, и людоедство - по-человечески... Отчего же так тошно?"

Нужно было вернуться в кухню и надавать поганцу по морде, но тот уже встал и грозно взъерошил перья.

– Хватит махать руками, а то я кастет достану, и будет у нас дуэт-гиньоль.

И вопреки собственным словам оперся руками на кухонный стол, головой помотал - бей его в этом положении, не хочу.

– Знал бы ты, Андрей, как я вас всех ненавижу. Вас вот всех, с вашим культом естественной смерти. Что угодно, лишь бы не отвечать. Ты пробовал когда-нибудь... естественной смертью?!
– заорал, туда, вниз, в стол.
– Ты знаешь, что это такое? Нет? Так какого ж черта?

Диспут об этичности эвтаназии на фоне только что совершенного убийства казался Реформатскому предельно неуместным. Оставлять последнее слово за доброхотом с морфием тоже не хотелось.

– Ты меня зачем позвал? Ты же все загодя решил!

– Как зачем... проверить состояние и засвидетельствовать естественную смерть, если понадобится, - устало ответил тот.

– Ты еще хоть помнишь, что люди - это не собаки на Большой Охте?

– Стараюсь не помнить. Мне, понимаешь ли, трудно убить собаку. Даже бешеную. Идиосинкразия. Ладно, это все глупости. Составь документ, пожалуйста. Я им завтра в жандармов ткну. Сегодня не успею уже. У Парфенова там кто-то новый и относительно разумный завелся, ну, пусть нервы полечит хоть с недельку, нам больше и не нужно.

– Делай свой чай, - рявкнул Реформатский.
– Сахару три куска.

Сел за стол, вздохнул. Толкнул в плечо доброхота-убийцу - садись, мол, не торчи над головой. Не человек, конечно, а сплошной вывих, но бросать его не хотелось. Убить хотелось, а оставлять одного - нет.

И стоит теперь этот бедняга-туркмен, как баба-яга из сказки - нос в потолок врос, задница жилена... а дальше не надо; свидетельство о смерти обеими руками держит. Евгений Илларионович на него набежали, бумажку вынули, на стол положили. Позвонили, приказали чаю принести.