Шрифт:
– Теперь, я считаю, можно все-таки выпить чайку, а? – спросила Ксения Николаевна.
Костяшкин не возражал. После того как вбил в стену два гвоздя, передвинул гардероб и заслужил похвалу, он чувствовал себя гораздо свободнее.
Они пили чай с кизиловым вареньем, которое брали из розеток маленькими ложечками с витыми ручками.
– Кисло немного, зато с витаминами, – сказала Ксения Николаевна.
– Ага, – согласился Костяшкин.
Варенье было вкусное. Чай – душистый. Одна беда – рот расползался в ухмылку. Дело в том, что Костяшкин представил себе вдруг, какие рожи скорчили бы приятели – например, Шустиков,– увидя, как он попивает чаек с заслуженной учительницей и депутатом Ксенией Николаевной. Шустиков прямо ошалел бы, рот разинул... От этих мыслей становилось щекотно. Удерживать смех – почти невмоготу. И не думать о Шустикове он был тоже не в состоянии. От старания сохранить пристойное выражение лица Костяшкин буквально взмок.
В последнее время Шустиков занял особое место в жизни Костяшкина. Это был не просто приятель – помощник в беде, спутник в развлечениях, советчик. Нет, это был приятель-указчик. Костяшкин и не пытался с ним быть на равной ноге.
Никто не объяснял Костяшкину смысл жизни так коротко и просто, как новый приятель. По словам Шустикова, все умные люди были ловчилы. Например, его дядя, зубной техник, обжуливал клиентов так, что комар носу не подточит. На каждой золотой коронке он наживал полграмма, а то и грамм золота. У него была дача, обставленная мебелью красного дерева, и каждый год он ездил в Сочи. Дядя был восхитительный ловчила. Учителя, говорил Шустиков, также ловчилы. Они только стараются «зашибить деньгу». На остальное им наплевать. По крайней мере, умным. Сам Шустиков собирался «халтурить и не попадаться» и приманивал Костяшкина такой же будущностью.
Сейчас, в гостях у Ксении Николаевны, Костяшкип впервые усомнился – правда, слегка, самую чуточку – в том, что говорил ему Алексей. Не похоже было, чтоб Ксения Николаевна «зашибала деньгу». Слишком скромным, даже скудным было убранство ее комнаты. И она, несомненно, умная, Ксения Николаевна, а вот... Не старалась, что ли, как Алешкин дядя, нажить побольше добра?.. Костяшкин даже спросил для проверки (может, он не все видел, что-то от него утаено...):
– У вас только одна эта комната?
Ксения Николаевна удивилась:
– Конечно. Я одна – зачем же мне больше! А ты почему спросил?
Он не мог ответить почему. Но, чтоб вывернуться, сказал, указывая на фотографии в простенке:
– Я думал, вы с сыном...
Ксения Николаевна взглянула на фотографии, и лицо ее на мгновение стало каким-то отрешенным и беззащитным. Но сейчас же это выражение сменилось спокойным, чуть отчужденным.
– Мой сын убит в сорок третьем году, – сказала Ксения Николаевна. – Ему было семнадцать лет. А пятнадцати ушел в народное ополчение: сумел упросить.
Она опустила глаза.
«Сын у нее не был шкурой. Сын был орел. Сумел упросить... А Шустиков все же брехун: «Умные зашибают деньгу, на остальное плюют».
– Вам, может, нужно чего сделать? – спросил Костяшкин, скрадывая деликатность своего вопроса отрывистым тоном и все-таки стесняясь этой деликатности.
– Сделать? Да что же сделать?.. Если б ты оказался умельцем, может, штепсель мне переставил бы к изголовью.
Но в электротехнике Костяшкин смыслил мало, о чем и пожалел.
– Вот Станкин умеет, – сказал он, – для него это пустяк сущий.
– Ну хорошо, – сказала Ксения Николаевна, – это и вообще пустяк, который внимания не стоит. Слушай, я хочу, чтоб ты понял очень важную вещь!
Голос Ксении Николаевны стал подчеркнуто серьезным. «Неужели выпытывать что-нибудь будет?» – мелькнуло в голове у Костяшкина. Но она ни о чем не стала его спрашивать.
– Может быть, ты уже и сообразил это сам, но, может быть, и нелишне сказать тебе вот что... – Ксения Николаевна остановилась в затруднении, потянула к себе газету, взяла толстый синий карандаш (им она, вероятно, подчеркивала в ученических тетрадях ошибки и ставила отметки) и провела на белой полосе вверху газеты прямую линию. – В твоем возрасте человек часто находится на развилке дорог. Он выбирает не только будущую профессию, не только определяет свое призвание – к чемустремиться, но и еще одно – какимпутем идти. – Ксения Николаевна провела вторую линию, перпендикулярную первой. – Есть путь честный. Есть путь недостойный. Тех, кто идет по этим разным путям, – Ксения Николаевна прикоснулась графитом к перпендикулярным линиям, – разделяет пропасть, которая ширится очень быстро.
Костяшкин смотрел на синие линии. Продолжаясь в пространстве, они бесконечно удалялись одна от другой. На уроке геометрии это было ему совершенно безразлично. Сейчас это странным образом касалось его, поистине к его жизни относился небрежный чертежик...
– Если человек ушел по дурной дороге недалеко, то может... ну, как бы это сказать?.. несколькими прыжками, что ли, вернуться на честный путь. И вот сейчас, стоит тебе захотеть, ты можешь на него вернуться очень быстро... Но с какого-то момента это будет поздно сделать. И тогда возвращение займет годы времени.
Ксения Николаевна обращается к нему теперь напрямик. Некто из геометрии, человек вообще – исчезли, учительница сказала просто: ты... Хотя Костяшкин с самого начала понимал, что о нем, о его судьбе идет речь, но все-таки залился краской. Он предпочел бы говорить о себе в третьем лице. Он тогда решился бы, пожалуй, спросить – будто из праздного любопытства, – как это можно вернуться на честный путь очень быстро...
– Сейчас от тебя для этого требуются только желание и воля.
Костяшкин спохватывается: влип! Надо отпираться: «Я ничего не сделал, Ксения Николаевна...» Но он говорит совсем другое: