Ни одно заведение не было планово эвакурировано. Все остались без финансирования. Но остальные были хотя бы на виду. И обитателей дома престарелых подкармливали: то грозненские жители, то солдаты федеральных войск, то благотворительные организации вроде “Красного Креста” и даже “Харе Кришна: Пища для жизни”.

Шалинский дурдом стоял на отшибе, слишком далеко от жилья сельчан, слишком далеко от гарнизонов российских войск, а благотворительные организации вообще ничего о нем не знали.

В первую войну здание дурдома пострадало от бомб. Прекратилось финансирование и снабжение лечебницы, и персонал постепенно разбежался. Врачи и санитары покинули свои посты, вернулись в Россию или по домам в Чечне. Больных, если у них были родственники в республике, тоже разобрали по домам. То есть тех больных, которые были местными.

В лечебнице было много больных из большой России, из всех регионов бывшего Советского Союза. Раньше многих отправляли на лечение в Чечено-Ингушскую АССР, потому что климат райский, мягкий и полезный для здоровья.

Они стали никому не нужны. Пропали без вести.

Я часто думаю о том дне, когда последний санитар или повар покидал в свою сумку вещи, продукты и лекарства, которые еще смог найти и которые мог продать, и ушел за ворота лечебницы, оставив эти ворота открытыми.

Оставив внутри сотни беспомощных людей, большинство из которых не могло внятно объяснить, что им нужно, а некоторые просто не умели вставать и ходить.

Я думаю о том дне, когда ходячие пришли по привычке, по животному инстинкту к дверям столовой и не нашли там вообще ничего и никого. Они были как дети, они решили, что наказаны за то, что плохо себя вели.

Как они бродили по коридорам и жалобно мычали, прося прощения за свои неосознанные, но, выходит, страшные прегрешения. А лежачие беспокойно ворочались или распахнутыми глазами рассматривали потолок, чувствуя голод, жажду, сырость и горестное недоумение.

Водитель молчал несколько километров.

Потом рассказал.

Он ездил по этой дороге, когда вывозил шалинцев в Ингушетию. Вдоль дороги стояли больные и протягивали к проезжающим машинам руки. Иногда он останавливался и вкладывал в эти руки какую-нибудь еду, если у него с собой была еда. Слабоумные что-то нечленораздельно мычали или невнятно произносили слова, не всегда уместные, и сразу начинали есть.

А что происходило в палатах, с теми из больных, кто не мог подняться, кто не мог самостоятельно передвигаться и показать, хотя бы знаками, что он хочет есть или пить?

Этого не знает никто. Этого никто не узнает. Никто не заходил в палаты к больным.

Никто не видел, как они умирают.

После второй чеченской войны в корпусах лечебницы разместилась воинская часть. Теперь это закрытая территория, доступ на нее запрещен.

Что увидели солдаты, первыми вошедшие в заброшенную лечебницу?

Разлагающиеся трупы на кроватях, на полу в коридорах, всюду на территории лечебницы, за кирпичной стеной. Растасканные собаками кости.

Там, на территории, есть братская могила, одна общая яма, в которую свалили останки и засыпали землей. Может, залили сверху бетоном или асфальтом, устроили плац для занятий строевой подготовкой.

И я увидел грех, за который мы были наказаны поражением и гибелью. Не смерть сотен и тысяч федералов, пришедших на нашу землю с оружием в руках. Гибель детей Бога, его вечных детей, безумных, беспомощных, забытых и брошенных нами.

С Артуром Дениевым я познакомился там, на птицефабрике. Он был на пару лет моложе, чем я. Немного ниже меня ростом, но формой черепа и лицом очень похож. У него были такие же мягкие, славянские черты, русые волосы и светло-зеленые глаза. В отряде шутили, что это проказы моего прадедушки.

Мой прадед, Бети, был легендарной личностью. В Первую мировую войну он отправился на фронт, вступив добровольцем в Дикую дивизию. Вернулся на белом коне с отрубленным левым ухом и немыслимыми погонами на черкеске. Сельские балагуры рассказывали, что ухо коню он отрубил сам, перед возвращением домой, чтобы рассказывать небылицы о своем участии в кровавых сечах, где шашки врагов свистели у его лица. А однажды даже отрубили ухо его боевому коню – сам он едва успел увернуться.

На самом деле он служил конским доктором, ветеринаром, и, весьма возможно, в боях вообще не участвовал.

Послушать Бети, так за его подвиги его дважды награждали Георгиевским крестом, но он отказался надеть символ русской веры, так как был мусульманином. А еще его якобы произвели в большие начальники, офицеры. Чему свидетельством были красивые погоны.

Что это были за погоны, доселе неизвестно. Действительно ли Бети получил воинское звание или снял погоны с мертвого, а может, выменял или купил их – не знаю. В Дикой дивизии выходец из Чечни едва ли мог дослужиться более чем до какого-нибудь унтер-офицерского звания.