— Это бывает. Раз годов в пять, в шесть.

— А память об этом урожае держится долго. Вот и кажется людям — лучше сеять пшеницу. Потому что каждый знает — пшеничный хлеб вкуснее. Так что видишь — опять из хороших побуждений заставляют её сеять. Ну а теперь и скажи — где хорошие люди, где плохие?

Назаров молчал.

— Значит, советы Льва Толстого, как ты их понял, выполнить не так-то просто. А сказать яснее — нельзя их выполнить ни по твоей, ни по моей воле. Жизнь их только выполнит. Время.

Острые клинья теней всё ползли и ползли на пригорок. Солнце уже почти скрылось за Звенигорой, из-за каменистой вершины виднелся теперь лишь его краешек величиною с обыкновенный арбузный ломоть.

— Ладно, ты езжай, — сказал Назаров. — Разговоры можно вести и так и эдак. И доказать что хошь можно. На то слова и существуют. А я так тебе скажу, Поликарп: нынче я рожью половину пшеничных площадей уже засеял.

— Как?! — поднял на него тяжёлый взгляд Кружилин.

— А вот так. Или ты попрыгаешь вокруг меня, как Яшка Алейников тогда, да уедешь ни с чем, или голову сымешь — мне всё одно. А колхоз на будущий год с богатым хлебом будет. Война — она как бы не затянулась, чую… Народу лихо придётся. Ржануха не пшеничная булка, а всё одно хлеб.

— Да когда ж ты успел?! — выдохнул Кружилин.

— Успел. Пока ещё вы лошадок наших не мобилизовали на завод.

— Та-ак. Ну, а… Полипов знает?

— Много будет знать — ночами спать не станет. Пущай лучше здоровье бережёт. А тебе должен объявить, как партийной власти.

— Ну и… Ну и что я теперь должен делать?

— А это уж твоё дело… — Помолчал и добавил: — Самое лучшее — ничего. Я тебе ничего не говорил, ты ничего не знаешь.

— Значит, на обман толкаешь?

Назаров пожал плечами, на которых болтался пропылённый пиджачишко, и, ни слова больше не сказав, пошёл с пригорка. Потом замедлил шаги. Не спеша вернулся, проговорил:

— Я что всё время хотел спросить тебя — об Ваське твоём слуха не имеешь?

— Нет, ничего не знаю.

— Ну да. Ведь они, должно, в самое пекло попали с Максей моим в Перемышле этом. Подвезло им.

— Последнее письмо от Василия было весной ещё…

— Ну да… — опять повторил Назаров. — Я-то ничего. Старуха моя извелась. Днём молчит, а ночами, слышу, воет, как щенок, сквозь зубы… Каждую газету требует ей носить. Молча поищет сына в наградных списках, а ночью воет…

И Панкрат, не попрощавшись, пошёл. Шёл сгорбившись, тяжело шаркал ногами.

Со станции Антон Савельев, новый главный инженер Нечаев и другие специалисты приехали на попутном грузовике. Всю дорогу они молча толклись в кузове, и только когда машина остановилась у ворот стройплощадки, Савельев сказал:

— Начнутся дожди — и это шоссе зарежет нас.

Фёдор Фёдорович Нечаев, длинный тощий человек с мелкими чертами лица, с рыжей бородкой под Дзержинского, с первого взгляда производил неприятное впечатление. Хотя Савельеву очень хвалили Нечаева, при первой встрече в Москве Антон Силантьевич был разочарован его видом и сразу же внутренне насторожился против этого малоразговорчивого человека. Но внешность часто бывает обманчива, и через неделю от этой насторожённости не осталось и следа. Нечаев без суеты и ругани за несколько дней, что называется, выбил в Наркомате боеприпасов для завода столько сырья и стройматериалов, что Савельев только ахнул. Бывший чекист, работавший, как оказалось, с самим Дзержинским, Нечаев обладал такой же ясностью ума и железной непреклонностью, как его бывший легендарный начальник.

Сейчас Нечаев не спеша оглядел территорию будущего завода, на которой ничего, кроме куч развороченной земли да кое-где поднимающихся кирпичных стен, не было, и холодно сказал:

— Моё дело — как можно быстрее наладить оборудование и начать выпуск продукции. Ваше дело — обеспечить для этого всё необходимое, в том числе и дорогу.

— На шоссе будут постоянно работать грейдер и грузовик. Гравием или щебёнкой будем беспрерывно засыпать выбоины. Главное — продержать дорогу до морозов. А будущей весной зальём гудроном. Сейчас эту работу не осилить.

Подбежал, подкатился маленький раскрасневшийся Иван Иванович Хохлов, долго тряс всем руки. Потом тихонько отошёл в сторону, как-то съёжился, сделался ещё круглее. Он достал платок, отвернулся и долго вытирал пыльную, мокрую шею. Первым понял его состояние Савельев, тронул за плечи.

— Мы ещё будем делать с вами комбайны да сеялки.

— Да, да, конечно. После войны потребуется столько машин.

С полчаса все ходили толпой между земляных курганов, штабелей кирпича, тёса, брёвен. Землекопы, каменщики, шофёры — все с любопытством разглядывали эту живописную группу людей. Одеты они были по-разному — кто в пальто, кто в телогрейку, двое или трое — в дорогих, измятых, перепачканных грязью и масляными пятнами плащах.