— Это что же, как же? — почти не шевеля губами, проговорил Кружилин. — Лучше бы… там, на берегу Сана, под гусеницы…

Он не договорил, дёрнулся, упал плашмя на живот. Спина его затряслась.

Савельев дотронулся до его плеча, погладил, и Кружилин затих. Так он лежал до самого вечера.

Время от времени в лагерь вталкивали поодиночке и группами новых пленных. Дважды над головой тяжело проплывали немецкие бомбардировщики. Уже под вечер через сожжённое село прошла колонна грузовиков. И всё, больше за день ничего не произошло. Немцы с автоматами всё так же не спеша ходили взад и вперёд за колючей проволокой.

Кое-где метались в бреду, стонали раненые или избитые красноармейцы. На закате солнца какой-то боец поднялся, пополз к проволоке, повис на ней и закричал:

— Изверги! Фашисты немытые! Воды! Дайте воды!

Один из часовых молча подошёл, сквозь проволоку ударил красноармейца шанцевой лопаткой. Боец с раскроенной головой так и остался висеть на проволоке. Об его же одежду немец старательно обтёр лопатку, отошёл.

Когда стало темнеть, Василий Кружилин поднялся, сел, отряхнул измазанную землёй гимнастёрку. Стылый и неживой блеск в его глазах исчез, в них плескались теперь отчаяние и тоска.

— Ну, не-ет… — тихо промолвил он. — Вы как знаете, а я… Вот стемнеет… Зубами перекушу проволоку и уползу.

Савельев на это ничего не сказал.

Когда темнота стала опускаться на землю, показалась вереница грузовиков. Они со всех сторон подползли к лагерю и почти упёрлись в проволоку горящими фарами. Стало светло как днём. На один из грузовиков влез немец и на ломаном русском языке прокричал:

— Я предупреждайт — всем лежать! Всем лежать! Кто сидит, ходит, ползёт, делает малейший движений к проволока — мы беспощадно файер, то есть огонь, без предупреждений стреляйт. Ложись, ложись, русский свинья…

И дважды или трижды выстрелил в тех, кто сидел поближе к грузовику.

По лагерю раздался было ропот, но где-то сбоку хлестануло несколько автоматов, и люди попадали, прижались к земле.

— Вот так, сынок, — проговорил Савельев с грустью, лёжа на животе. — Не вздумай к проволоке ползти, сам погибнешь и других погубишь.

Ночь была тёплая, тихая. Эту тишину нарушали только стоны раненых. Всё время горели за проволокой автомобильные фары, пронизывая насквозь тугими электрическими снопами лагерь. В свете фар маячили часовые.

Ночь прошла без единого выстрела. Савельев даже задремал. Прохватился он от какого-то шороха, протянул руку в ту сторону, где лежал Кружилин. И сердце ёкнуло — Кружилина не было.

— Василий! — тревожно прошептал он, и в ту же секунду вспыхнул, словно взорвался в ночной тиши автоматный треск. С дальнего от Савельева края колыхнулась волна человеческих тел, с рёвом покатилась в противоположный угол, В одну секунду весь лагерь оказался на ногах, вскочил невольно и Савельев. Человеческие крики и стрельба смешались в один страшный, невообразимый гул, люди кидались из угла в угол, падали, сражённые свинцом, их топтали живые.

— Ложись, ложись! Всех перестреляют! — не слыша своего голоса, закричал Савельев, загораживая от обезумевших людей Назарова, схватил кого-то за плечи, бросил на землю. Потом схватил второго, третьего. И это будто образумило людей, все быстро попадали на траву. И стрельба сразу прекратилась. Только по всему лагерю слышался громкий теперь стон раненых.

И опять равнодушно горели автомобильные фары. Когда рассвело, фары потухли, грузовики расползлись.

Деревня, возле которой был разбит этот временный лагерь для военнопленных, догорела ещё вечером. Поднявшееся солнце, как всегда чистое, обновлённое за ночь, осветило груды тлевших ещё кое-где углей, закопчённые печные трубы.

Утро наступило, но люди за колючей проволокой, ошеломлённые случившимся на рассвете, всё ещё лежали на сырой земле не шевелясь. Потом всё же зашевелились, привстал один, другой, заметался приглушённый говорок…

Откуда-то молча подошёл Василий Кружилин, молча лёг на спину и стал смотреть в синее утреннее небо. Он не слышал, казалось, стонов лежащего рядом капитана Назарова, не видел и того неба, в которое смотрел не мигая. Лицо его было землисто-серым, похудевшим, скулы ещё больше заострились.

— Ты не ранен? — спросил Савельев.

— Нет, я-то живой, — помедлив, отозвался Василий. — А Лёлька, где теперь Лёлька?

И его ввалившиеся глаза вдруг повлажнели, быстро наполнились слезами. Он не вытер их, даже не моргнул.

— Максим Панкратьевич? Ты слышишь меня? — склонился над телом капитана Савельев.

— Не слышит. Ему хорошо, он ничего не слышит, — не меняя позы, проговорил Кружилин. — А я всё равно убегу.

— Замолчи! — зло сказал Савельев. — Бежать с умом надо. Сколько вот людей погубил…