– А не ты ли с ним вместе беглых московских людей выдавал воронежску воеводе? – спросил Иван, по-прежнему глядя в упор Степану в глаза.

Степан вскочил с места.

– Что брешешь?! – выкрикнул он.

– Не брешу. Ты беглого в свой курень заманил, изловил да в Воронеж послал. За то тебя обласкал Корнила.

Степан кинулся на Ивана, но кулак его наткнулся словно на гранит. У Стеньки захватило дыхание и в глазах потемнело. Не помня себя, обхватил он брата, и под богатырской, несокрушимой тяжестью Стеньки Иван повалился на пол, опрокинув скамью...

Есаул Иван Черноярец вдвоем с Сергеем Кривым, вбежав, насилу стащили рассвирепевшего Стеньку с атамана.

– Идите отселе! – властно сказал Иван казакам. – Мы сами тут подобру разберемся. А ты, дурак, не кидайся на брата в кулачки, не махонький вырос, – одернул он Стеньку. – Садись на скамью, я сказывать буду.

Подавленный холодным спокойствием брата и его суровой уверенностью в своей правоте, в смущенье Степан сел.

– Дурак, – ворчливо сказал Иван. – Кулаки – не доказ, а ты с кулаками суешься. Ну, сказывай мне: из Москвы человек у тебя не живал, коего царь обманул рукобитьем? – понизив голос, спросил Иван.

– Жил таков человек, – еще тише ответил Степан.

– А где он теперь? – сурово спросил старший брат.

– Как я в Черкасск в войсковую поехал, когда поправился после раны, то он у меня в дому за работника оставался. Потом я в посольство уехал, потом – война с крымцами... Так я в станице и не бывал, сюда подался, и вестей мне из дому не писали. Прислала Алена с попутными казаками гостинцев, поклон, да и все. Я все сам собирался изведать, – говорил Степан, удивленный, откуда знает Иван о его московском знакомце.

– А ныне того человека в твоем курене нет, казак, – твердо сказал Иван, словно он сам только что побывал на Дону. – А вышел тот человек по своей нужде на рассвете, как тут же его, у тебя на базу, и схопили – в рот кляп, локти за спину, на башку тулуп, через плетень – да и в сани; сверху сеном заклали и повезли. А привезли к воронежску воеводе в дом тайно, да после в тюрьме он месяц был на цепи прикован к дубовому стулу [Дубовый стул – комлевый пень дуба, весом в несколько пудов], потом на Москву повезли...

– Да кто ж то содеял? – поразился Степан. Он уже забыл о схватке с Иваном. Рассказ Ивана ошеломил его.

– Кто содеял, тот нам не сказался, – ответил Иван. – Срам на весь Дон, а пуще всего – на семью Тимофея Рази... А ты сам посуди: кому надо наш род осрамить между казаками! Казаки говорят: «Как войну с панами прикончим, так разом пойдем в Черкасск с ружьем трясти старшину войсковую». Слух такой до Корнилы дошел. Меня он страшится. Вот и надумал тебя подманить да приблизить, чтобы все выпытывать про меня. У Корнилы лазутчики всюду, так мало ему: еще хочет брата на брата поднять, а ты поддаешься, а он за твоею спиной и брата погубит, и дому позор принесет!

– Так я же не знал, Иван! Не Корней – ты брат мне. Я тебе покоряюсь во всем! – от души ответил Степан.

– Покоряешься ты? – Иван усмешливо поглядел на кулаки брата.

– Ворочусь сейчас на Дон, убью Корнилу! – воскликнул Степан.

– Горячишься! – сказал Иван спокойно. – Нам с ними исподволь, без шума управиться надо; бить не хитро, а надо умом одолеть – в том и сила!

Боярин Ордын-Нащокин ошибся, когда полагал, что польские сенаторы не поверят подсыльной грамотке шведского посла де Родеса. Льстивые, лживые речи шведского проходимца, который, по сговору с турками, сеял вражду между Россией и Польшей, соблазнили-таки панов: они стали упорнее в переговорах и, грозя, кричали русским послам, что если Москва не хочет мириться на их статьях, то они и совсем ничего не уступят, а будут отстаивать старые рубежи.

Услышав об этом, царь приказал придвинуть свежее войско к польским границам.

Свежие ратные силы шли к рубежу из Новгорода Великого, из Вязьмы, из Тулы, из Курска и с казачьего Дона.

Особенно много войск проходило на самом виду у панов, через те места, где велись посольские съезды. Алмаз Иванов в беседе с поляками намекнул о великом множестве русских полков, стянутых к рубежам: старый дьяк хотел предотвратить ненужное кровопролитие. Но, как назло, в это время от крымского хана примчался гонец с извещением, что он вышлет десять тысяч ногайцев панам в подмогу. Паны сенаторы снова прервали переговоры...

Стояла зима. Русские воеводы спорили и препирались: одни хотели начать наступленье немедля, другие думали дожидаться весны. Но именно только к весне могли появиться ногайцы из Крыма. Воевода князь Долгорукий настоял, чтобы двинуть полки немедля по зимним дорогам.

В зимнюю стужу, в метель и буран все заранее стянутые русскими воеводами свежие ратные силы обрушились на польское войско. Польские полководцы от внезапности растерялись, стали сдавать один за другим города, утопая в снегах, отходить на запад. В первые же дни они проиграли несколько сражений, и хотя они были искусные, храбрые воины, это выбило их из равновесия. Им обещали поддержку крымцев, но крымцы не шли. Им говорили, что русское войско истощено и ослабло, но повсюду на них валились свежие русские полки на сытых конях, с добрым оружием, с твердой уверенностью в победе...