— Да-да, — прошептала Смеранда, — он, вероятно, встретил медведя или волка и увлекся погоней. Вот почему дитя заставляет ждать мать. Скажите, Грегориска, где вы его оставили?

— Матушка, — ответил Грегориска твердым, но взволнованным голосом, — мы с братом выехали порознь.

— Хорошо, — сказала Смеранда. — Пусть подают ужин, садитесь за стол. Заприте ворота, те, кто вне дома, пусть там и ночуют.

Два первые приказания исполнены были в точности. Смеранда заняла свое место. Грегориска сел по правую руку, а я по левую. Затем слуги вышли, чтобы исполнить третье приказание, то есть закрыть ворота замка. В эту минуту послышался шум во дворе, испуганный слуга вошел в залу и сказал:

— Княгиня, лошадь князя Костаки прискакала одна и в крови.

— О, — прошептала Смеранда, вставая бледная и грозная, — так же однажды вечером прискакала лошадь его отца.

Я посмотрела на Грегориску — он был не просто бледен, он был похож на мертвеца. Действительно, лошадь князя Копрели в один вечер прискакала в замок, вся покрытая кровью, а час спустя слуги нашли и принесли его тело, все израненное. Смеранда взяла факел у одного из слуг, подошла к двери, открыла ее и вышла во двор. Трое или четверо слуг едва сдерживали испуганную лошадь и общими усилиями пытались ее успокоить. Смеранда подошла к животному, осмотрела кровь, запачкавшую седло, и на его лбу нашла рану.

— Костаки дрался лицом к лицу, в поединке с одним врагом. Ищите, дети, его тело, а потом поищем убийцу.

Так как лошадь прискакала через ворота на Ганго, все слуги бросились в этом направлении, и огни их факелов замелькали в поле и исчезли в лесу, подобно светлячкам, фосфоресцирующим в хороший летний вечер. Смеранда, будто уверенная в том, что поиски не будут продолжительны, осталась у ворот. Из глаз этой удрученной горем матери не скатилась ни единая слеза, хотя очевидно было, что она в глубоком отчаянии. Грегориска стоял за ней, я стояла около Грегориски. Выходя из залы, он будто хотел предложить мне свою руку, но не посмел. По прошествии четверти часа на дороге замелькал один огонек, затем два, а потом и все остальные. Только на этот раз они не были разбросаны по полю, а сосредоточились вокруг общего центра. Тотчас стало ясно, что этим центром были носилки и человек, лежавший на них.

Скорбный кортеж двигался медленно, шаг за шагом приближаясь к воротам замка. Через десять минут он был уже у ворот. Увидев мать, встречавшую мертвого сына, те, кто нес его, инстинктивно сняли шапки и молча вошли во двор. Смеранда пошла за ними, а мы следовали за Смерандой. Вошли в залу и там поставили носилки. Тогда Смеранда торжественно-величественным жестом отстранила всех и, приблизившись к телу, встала перед ним на колени, убрала волосы, закрывшие его лицо, долго всматривалась в него сухими глазами и затем, расстегнув камзол, распахнула окровавленную рубашку. Рана оказалась на правой стороне груди, она могла быть нанесена прямым обоюдоострым клинком. Я вспомнила, что в тот день видела за поясом у Грегориски длинный охотничий нож, служивший также штыком для его винтовки. Я поискала глазами у его пояса это оружие, но оно исчезло. Смеранда потребовала воды, намочила в ней свой платок и обмыла рану. Светлая чистая кровь окрасила края раны.

Зрелище, представившееся моим глазам, было ужасно и вместе с тем величественно. Эта громадная комната, освещенная смоляными факелами, эти дикие лица, эти глаза, горящие злобой, эти странные одежды, эта мать, высчитывавшая при виде еще теплой крови, сколько времени тому назад смерть похитила у нее сына, эта глубокая тишина, нарушаемая только рыданиями этих разбойников, предводителем которых был Костаки, — все это, повторяю, было ужасно и величественно. Наконец, Смеранда прикоснулась губами ко лбу своего сына, встала, отвела растрепавшиеся седые волосы и проговорила:

— Грегориска.

Грегориска вздрогнул, покачал головой и, очнувшись от оцепенения, ответил:

— Что, мать моя?

— Подойдите, мой сын, и выслушайте, что я скажу.

Грегориска вздрогнул, но повиновался. По мере того как он приближался к телу, кровь все обильнее и все более алая сочилась из раны. К счастью, Смеранда не смотрела в эту сторону, потому что, если бы она увидела эту кровь, выдающую убийцу, ей уже не надо было бы разыскивать его.

— Грегориска, — сказала она, — я знаю, что Костаки и ты — вы не любили друг друга. Я хорошо знаю, что ты по отцу Вайвади, а он по отцу Копроли, но по матери вы оба из рода Бранкован. Я знаю, что ты человек, воспитанный в городах Запада, а он дитя восточных гор, но, в конце концов, вы родились из одного чрева, и вы оба братья. И вот, Грегориска, я хочу знать, неужели же мы похороним моего сына около его отца, не принеся клятвы? Я хочу знать, могу ли я, как женщина, тихо оплакивать его, положившись на тебя, как на мужчину, что ты воздашь должное убийце?

— Назовите, сударыня, убийцу моего брата и приказывайте — клянусь, что не пройдет и часа, как он умрет.

— Поклянись же, Грегориска, поклянись под страхом моего проклятия, слышишь, мой сын? Поклянись, что убийца умрет, что ты не оставишь камня на камне в его доме, что его мать, его дети, его братья, его жена или его невеста — что все они погибнут от твоей руки. Поклянись, и, произнеся клятву, ты призовешь на себя небесный гнев, если нарушишь эту священную клятву. Если ты не сдержишь этого обета, пусть тебя постигнет нищета, пусть отрекутся от тебя друзья, пусть проклянет тебя твоя мать!

Грегориска протянул руку над трупом.

— Клянусь, убийца умрет! — сказал он.

Когда произнесена была эта страшная клятва, истинный смысл которой, может быть, был понятен только мне и мертвецу, я увидела, или мне показалось, что вижу, страшное чудо. Глаза трупа открылись и уставились на меня пристальнее, чем когда-либо при жизни, и я почувствовала, что они пронизывают меня насквозь и жгут, как раскаленное железо. Это было уже выше моих сил, я лишилась чувств.